Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

поглаживая остроконечные лацканы, отделанные атласом. – Это вам не рафинированный щеголь Юсупов, местный Дориан Грей, – Щусев усмехнулся, – а ярко выраженный делегат от мужского населения. Так ведь, Мань? – подмигнул он жене.

– Снова убеждаюсь, что мы нашли тебе замечательного портного. Александр Иванович постарался.

– Да, и Катун – портной экстра-класса, и фрак изумительный. Шерсть превосходная. Как написано в журнале «Денди», – Алексей Викторович поднял указательный палец, при этих словах Мария Викентьевна кинула удивленный взгляд именно на палец мужа: когда это он читал такой журнал? – «фрак – это царь среди мужских костюмов, фрак – это почти сам мужчина». А я хочу сказать, что фрак – это не одежда, это архитектура!

– Только вот животик стал упорно выпирать. – Щусева взялась за перламутровую пуговицу на жилете, а отпустив ее, легонько похлопала мужа по животу. – Это все твои «Раковые шейки» да «Гусиные лапки».

– Не трожь мои «Шейки» и «Лапки», это мои спасители, я ими тревогу снимаю.

– А по какому поводу у тебя тревога?

– По поводу несовершенства внешнего мира, – вздохнул Щусев и тотчас рассмеялся.

Неподалеку от театра стоял памятник Глинке. Алексей Викторович по обыкновению подошел к каменному композитору. Кряжистый Михаил Иванович сердито взирал на архитектора, будто говоря: «А почему не на “Жизнь за царя”? Или не на “Руслана и Людмилу”? Уж в следующий раз потрудитесь!» На лицевой стороне пьедестала золотом высеченные буквы горели огнем возмущения.

Театр был заполнен по самое горлышко. Кто только не пришел! Весь свет Петербурга собрался в одном месте ноябрьским вечером. Члены императорской фамилии тоже пожаловали. В глазах рябило от вечерних нарядов, и Алексей Викторович принялся разглядывать живописный плафон, на котором танцевали нимфы и амуры, а окружали плафон двенадцать портретов великих русских драматургов XVIII и XIX веков: Фонвизина, Гоголя, Островского…

Со спектакля Щусев ушел потрясенным. Дома он молчал и на расспросы домашних только качал головой: мол, подождите, позже, не сейчас. Царственный бас Шаляпина по-прежнему держал его. «Бесноватые! Почто беснуетесь?..» Такая ширь, такая глубина, в которую нырнув, так и остаешься в ней.

– Хотелось бы создать произведение зодчества, подобное «Хованщине» Мусоргского, – сказал Алексей Викторович на следующий день за обедом жене, та понимающе кивнула.

Подали чай.

– Что такое вокзал? – внезапно задала вопрос Мария Викентьевна.

– Маня, ты это про что?

– В твоем представлении что такое вокзал? – переспросила Щусева, отодвигая от себя чашку с блюдцем из тонкого костяного фарфора.

Алексей Викторович отчего-то принялся разглядывать изображения птиц на чашке.

– Сооружение, находящееся в пункте пассажирских перевозок путей сообщения, предназначенное для обслуживания пассажиров, – ответил Щусев, – ну и обработки их багажа. Или комплекс сооружений.

– Сооружение, – передразнила Щусева мужа. Она еще дальше отодвинула чашку с блюдцем и встала из-за стола. – Что ты такое говоришь? Сооружение…

– Все правильно папа сказал, – вступился Петр за отца. Отец недоуменно посмотрел на него. Такое, чтобы Петр Первый вставал на его сторону, случалось не часто.

– Вокзал… Вокзал – это особое место, – вдруг разволновалась Мария Викентьевна – это начало пути. Это место встреч и расставаний. Здесь пересекаются людские судьбы.

– Так они везде пересекаются. – Алексей Викторович отпил из блюдца.

– Не швыркайте, пожалуйста, господин академик!

– Какая муха тебя укусила?

– Сооружение!.. Нет, вы подумайте только.

– Хорошо, место, где пересекаются судьбы.

– Не ерничай!

– Ну вот, опять не так. Петя, может, ты мне объяснишь, чего надо твоей маме?

Петр скрестил руки на груди, выдержал паузу и с важным видом произнес:

– Моя мама хочет сказать, что вокзал – это не просто здание, то есть не только камень, а живая субстанция. И в отличие от акциденции…

– Кого? – переспросил отец.

– Акциденции. Аристотеля читали?

– Я-то читал, но, признаюсь, удивлен, что и ты читал, – Щусев с уважением посмотрел на десятилетнего сына. – Надо же, Аристотель и тут затесался. На вокзале.

Неожиданно Мария Викентьевна стала декламировать стихи:

Я миновал закат багряный,

Ряды строений миновал,

Вступил в обманы и туманы, —

Огнями мне сверкнул вокзал…

Я сдавлен давкой человечьей,

Едва не оттеснен назад…

И вот – ее глаза и плечи,

И черных перьев водопад…

Проходит в час определенный,

За нею – карлик, шлейф влача…

И я смотрю вослед, влюбленный,

Как пленный раб – на палача…

Она читала с небывалым выражением, глаза ее горели, руки то и дело взлетали.

Она проходит – и не взглянет,

Пренебрежением казня…

И только карлик не устанет

Глядеть с усмешкой на меня.

– Бог ты мой! – Щусев даже зааплодировал, следом за ним и сын.

– Не Бог, а Блок.

– Блок, само собой, а вот по тебе актриса плачет. Так темпераментно. Браво, Маня! Может, еще что-то прочтешь?

– Не увиливай от разговора.

Щусев пожал плечами и откинулся на спинку стула.

– Ну-с, продолжим. Так вы полагаете, Мария Викентьевна, что…

Разговор был долгим и обстоятельным. Петру наскучило слушать родительские речи, и он отправился рисовать. Рисование было его страстью, и мальчик часами пропадал за этим занятием.

Поздно вечером, когда уже все спали, Щусев склонился над эскизами Казанского вокзала.

– Ну что, голубчик, как сказала моя мистически настроенная жена, у тебя, оказывается, есть душа. Немедленно отвечай, есть или нет? Не хочешь? Ну и не надо. Молчи, молчи… Моя Маня хоть и безнадежно испорчена романтизмом, чувствительностью и всякими прочими женскими эмоциями, но все же хорошая и любимая. А молчишь ты, татарин, потому как ты мой проект, плод моих мыслей. Хотя какой ты татарин? – пробормотал Щусев, склонившись над листами. – Ты ансамбль русского каменного узора.

– Москва своим величием обязана ханам.

Щусев от неожиданности икнул. В комнате никого не было, но он явно слышал голос. Женский. Властный, резковатый. «Это не Маня», – промелькнуло у Щусева. Действительно, Мария Викентьевна говорила с выразительным придыханием, мягко и любезно. Но главное, акцент! Тюркский акцент! Академик, переступая на цыпочках, подошел к двери и резко распахнул ее. Тоже никого. Все домочадцы видят по десятому сну.

«Пора и мне идти спать, – решил Алексей Викторович, – а то уже голоса мерещатся». Он вернулся к столу с рабочими материалами.

– Поскреби каждого русского – найдешь в нем татарина.

– Кто здесь? – хрипло выкрикнул Щусев.

Он подбежал к одному окну, отдернул портьеру, потом к другому.

– Я вот покажу, как меня разыгрывать! Кто ты? Выходи немедленно!

Алексей Викторович рыскал по комнате, осмотрел углы, заглянул под стол, в стол, даже в горшок с пальмой, в стакан из-под чая, ткнув ложкой себе в щеку, что еще больше разозлило академика.