Нерон. Безумие и реальность - Александр Бэтц

связь между преследованием христиан и пожаром 64 года нелегко, события вокруг христиан в принципе можно представить и в другое время правления Нерона. Но в историческом контексте 64 или 65 годов это выглядит наиболее правдоподобно: город сгорел, реконструкция повлекла за собой финансовые издержки, Domus Aurea вызвал недовольство населения. Христиане не были козлами отпущения Нерона по части пожара, поскольку никто, кроме Тацита, по всей видимости, не знал об этих обвинениях, но все же стали жертвами отвлекающего маневра, который, как более косвенное последствие пожара, должен был направить недовольство Нероном в другое русло[1232]. Возможно, Тацит довел планы Нерона до крайности и сформировал образ христиан как козлов отпущения. Косвенным доказательством предположения об отвлекающем маневре могли служить чудовищные казни христиан, поскольку, по словам Тацита, их превратили в самый настоящий спектакль.

Подобно Ювеналиям, но на этот раз с куда более жестокой программой, Нерон открыл ради такого зрелища собственные парки. Мероприятие дополнялось цирковыми играми, и Нерон якобы даже терся локтями с простыми людьми. Видимо, он им нравился, близость к народу не означала для него риска. В одеянии возничего он смешался с толпой и сам управлял парой лошадей[1233]. Но в центре внимания были казни христиан. По словам Тацита, их словно отбирали с особой тщательностью, и действительно, сочетание было странное: распятие на кресте и сожжение на костре в Риме видел каждый, – но зрелище, когда людей зашивали в звериные шкуры и натравливали на них бешеных собак, было в новинку. Однако в Греции, в Фессалии, такое устраивали и раньше. Согласно Плутарху, в IV веке до н. э. тиран Александр Ферский зашивал людей в шкуры кабанов и медведей, а затем спускал с поводка охотничьих собак, чтобы те их растерзали[1234].

Прежде всего поразительно (или, скорее, подозрительно), что тиранам в голову приходят одни и те же идеи. Однако, несмотря на это, программа Нерона могла быть ориентирована на знатоков мифологии. Они помнили охотника Актеона, которого богиня охоты Артемида превратила в оленя, и его растерзали собственные собаки[1235]. Был ли Геракл вдохновителем сожжений заживо? Его жизнь в качестве смертного закончилась по его же воле в пламени костра на горе Эта в Центральной Греции после того как его страдания от ужасных мучений в хитоне, пропитанном отравленной кровью Несса, стали настолько нестерпимыми, что смерть в огне казалась ему спасением, – как известно, все закончилось хорошо, потому что Геракл вознесся на гору Олимп[1236]. На то, что Нерон пытался воссоздать конец самого известного из всех героев, сжигая христиан, намекает эпиграмма поэта Луцилия, продвигаемого Нероном. В ней упоминается казнь, в основе которой лежала инсценировка самосожжения Геракла[1237].

Миф не отпускал императора-артиста Нерона даже во время его spectacula. Светоний приводит и другие примеры, когда Нерон вплетал в свои представления элементы мифологии или полностью ориентировался на них: однажды над ареной пролетел Икар, который, конечно же, должен был разбиться во славу своего имени. Падение произошло недалеко от императорской ложи, и Нерона даже забрызгало кровью, пишет Светоний. В другом случае император разыграл в амфитеатре миф о Пасифае, матери Минотавра[1238]. Здесь, скорее всего, бык убил приговоренного к смертной казни. Нерон облекал экзекуции в мифологические одежды – именно так выглядят способы убийства христиан[1239].

Лучше всех этот материал знали аристократы, и для них Нерон припас парочку тайных посланий. Разве Актеон не превратился в оленя, потому как, увидев обнаженную Артемиду, купавшуюся в источнике, он, человек, без предупреждения подошел к богине, глядя на нее и лелея мысли, будто она была ему ровней[1240]? На мгновение на одной ступени оказались двое, что было совершенно невозможно. Самонадеянность могла означать только смерть нечестивца, и поэтому он был растерзан псами. Не требовалось большого воображения, чтобы истолковать столь яркий образ, подкрепленный инсценировкой казни несчастного христианина, как тонкое предупреждение всем потенциальным противникам Нерона, особенно в тот период его правления, когда отношения с сенатом уже были безнадежно испорчены[1241].

Тацит, конечно, излагает в своей версии куда больше тайных посланий, чем просто пристрастие Нерона к сомнительным зрелищам. Некоторые из них бесповоротно очернили образ Нерона на следующие 2000 лет: прежде всего для разоблачения тирана большое количество жертв гораздо нужнее, чем небольшое – отсюда и multitudo ingens у Тацита, огромное количество замученных христиан, что, как мы видели, исторически неправдоподобно. Однако уловкой похитрее является история о трусливом перекладывании слухов о виновности в поджоге Рима на козлов отпущения совершенно особого рода, поскольку эти «козлы» были выбраны с особой тщательностью – правда, не Нероном, а Тацитом. Читатели его «Анналов» испытали при этом, должно быть, целую гамму чувств. Когда последователи Христа, во времена Тацита вызывавшие подозрения из-за своих религиозных обрядов, в частности из-за того, что в центре внимания была религиозная церемония, во время которой они, как каннибалы, употребляли кровь и тело Сына Человеческого, а также призывали народ любить ближнего, как самого себя, то это не могло означать ничего другого, кроме подстрекательства к сексуальному разврату, включая инцест[1242], – таким образом, если даже такие личности, ставшие объектом всеобщей ненависти, в конце концов вызывали жалость, значит, кто-то явно достиг цели в плане жестокости и свирепости наказаний. И этим кем-то мог быть только наихудший тиран из всех возможных[1243].

Общая радикализация

Заговор и репрессии (65–66 гг.)

19 апреля 65 года

Рабочий день начинался как обычно. Когда мужчина спустился в подвал, там его уже ждали помощники. В свете факелов он видел, что все готово. Eculeus, деревянная стойка, отдаленно напоминавшая лошадь, стояла на месте, ожидая своего часа. Остальные рабочие материалы тоже были наготове. Герои сегодняшнего дня – сенатор и всадник, нечто особенное. Поэтому ничего нельзя оставлять на волю случая. Мужчина бросил последний испытующий взгляд на железные инструменты: некоторые разложены на деревянном столе высотой по пояс, другие нагревались в жаровне. Вот-вот начнется. Этот мужчина – carnifex, палач и мучитель на службе Рима.

Сопровождаемый солдатами и префектом претория Тигеллином сенатор вошел в подвал. Долго он не протянет: carnifex сразу это понял, исходя из профессионального опыта, как только увидел этого человека. Одно только присутствие в этом склепе, из которого, несмотря на все усилия, невозможно изгнать зловоние фекалий, крови и пота и где повсюду на полу и стенах виднелись подозрительные пятна, должно быть, кажется ему страшным сном. Благоухающий мир мрамора, откуда пришел аристократ, был так же далек от этого места, как Олимп от Аида.

Carnifex не задавался вопросом, почему сенатор оказался здесь. Его это не касается. Его задача заставить сенатора заговорить. Но