Условности - Теодор Драйзер

сразу предстала перед судом присяжных без освобождения под залог. А еще из-за ее красоты и громкости дела – письма в газеты от священников, общественных активистов и активисток, политиков и просто общественности с требованиями, чтобы эта готовящаяся стать матерью девушка, не виновная ни в чем, кроме поруганной безрассудной любви, получила мягкое обращение, была прощена и выпущена под залог. Никакие присяжные не признают ее виновной. По крайней мере, в Америке. Любых присяжных, которые потребуют примерно наказать девушку, которая и так много пережила, ждут неприятности. Ясно, что в данном случае долг судьи – выпустить это бедное и несчастное существо под залог и на поруки, после чего определить в какой-нибудь частный дом или учреждение, где она сможет родить, тем более что одна женщина с изрядным состоянием и политическим весом, глубоко тронутая судьбой несчастной, уже предложила любую сумму в качестве залога, чтобы спасти эту жертву любви и дочернего долга, дабы ее выпустили для поселения в ее доме. Там она сможет дождаться родов и судебного процесса, который должен определить ее будущее.

И вот, к великому удивлению и смущению Иды, ее освободили на попечение этой внешне строгой, но внутренне очень чувствительной дамы, которая с самых первых дней заключения Иды в окружной тюрьме старалась снискать ее доверие и привязанность. Эта женщина средних лет, простая, с приятным голосом и мягким характером, неустанно повторяла, что она все понимает, что она сама страдала, что ее сердце тоже было разбито и что Иде нет нужны беспокоиться. И вот, наконец, Иду – заключенную, выпущенную на поруки и обязанную вернуться по первому требованию, – перевезли в просторную резиденцию с большим участком, некогда загородную, но теперь располагавшуюся в черте города в самом престижном его районе. И там, к ее изумлению и удивлению, несмотря на ее отчаяние, ей предоставили все необходимое для проживания плюс уход в виде горничной и слуг. Еду ей подавали в комнату, когда она пожелает, она по выбору могла наслаждаться тишиной или развлекаться. Родителям разрешалось посещать ее, когда ей захочется. Однако в их присутствии она всегда чувствовала себя некомфортно. Да, они были добры и нежны с ней, говорили о дивной жизни, которая начнется, когда закончатся страдания и родится ребенок (о чем говорилось вскользь), а потом состоится суд. Будет новая лавка в новом районе. Старую уже выставили на продажу. А после всего… возможно, покой или лучшая жизнь. Но разве в глазах отца, когда он говорил, она не замечала бремя заботы, которое он теперь нес? Она согрешила: убила человека и разрушила другую семью, разбила сердца его родителей, как и лишила своего отца покоя, доброго имени и благополучия, – и есть ли ей теперь место в его душе, и может ли она рассчитывать на сострадание? Как почувствовать, что оно есть, за строгостью и мрачностью отца и мачехи?

По большей части оттого, что этого требовали ее физическое и моральное состояние, Ида постоянно размышляла о необъяснимой цепи событий, вызванных ее желанием любить. Она подметила поразительную разницу в отношении к ней родителей до и после ужасного события в ее жизни. Теперь они стали внимательны и сочувственны, они в будущем предлагают уютный дом для нее и ее ребенка, в то время как до перемены они вели себя – или так ей казалось – угрожающе и подавляюще. Ей представлялся странным и необъяснимым поступок этой женщины, такой доброй и великодушной, невзирая на грех и позор Иды.

И все же где теперь для нее таятся мир и покой? Какие жестокие муки она перенесла перед тем ужасным событием! Крик ее Эдварда! Его смерть! А она ведь так его любила! Любила! Любит и теперь! И вот своим жутким упрямством, жестокостью и грубостью он отнял ее у себя. Но все же, все же… Теперь, когда его нет… говорили, что, умирая, он сказал, что сначала запал на нее, что она свела его с ума, но потом из-за родителей, как своих, так и ее, решил, что не женится на ней… Сейчас она помимо воли смягчилась по отношению к нему. Да, он был с ней жесток. Но разве он не умер? От ее руки. Она убила его, застрелила. О да, убила! О! О! О! И в связи с той жуткой сценой разве она не помнит, как кто-то крикнул, что у него вся рубашка красная от крови? О! О! О! И когда она тогда в сумерках подскочила к нему, в ее сердце, вне всякого сомнения, бушевала ярость, и даже ненависть. О, да! Но как он вскрикнул: «О боже! Меня убило!»

И даже в тишине богато обставленных комнат, где на ее зов немедленно являлся слуга, ее сотрясали горячие безмолвные рыдания, когда вокруг никого не было, и одолевали мысли, мысли, мысли – мрачные и унылые… У нее не хватило разума, воли и мужества покончить с собой в тот страшный вечер, когда это было легко сделать. А тут она дала слово, что не станет делать ничего необдуманного, не станет пытаться покончить с собой. Но ее будущее! Будущее!.. Чего она только не пережила с того жуткого вечера! Отец и мать Эдварда на следствии! Как они на нее глядели! Гауптвангер-старший с широким напряженным лицом, искаженным тоской. А миссис Гауптвангер – маленькая, вся в черном, с огромными темными кругами под глазами. Она почти все время беззвучно плакала. Оба они показали под присягой, что ничего не знали о поведении Эдварда или о романе с ней. Он был очень своевольный, рано повзрослевший и беспокойный мальчик. За ним трудно было уследить. И все же он был неплохим… упрямым, но стремившимся работать… веселым… их единственный сын.

В одном месте на обширном участке, обсаженном по периметру теперь уж облетевшими пирамидальными тополями, стоял фонтан со спущенной на зиму водой. На постаменте, на бронзовой скале, у подножия которой плескались бронзовые волны Рейна, стояла с гордо поднятой головой рейнская дева, златовласая германская Лорелея, мечтающая о юности и любви. У ее ног на коленях стоял немецкий рыцарь – отважный, в доспехах, светловолосый, с глазами, поднятыми на деву, чьи бедра он обнимал руками, со взглядом ищущим и нетерпеливым. На его светлых бронзовых волосах лежала ее правая рука, голова ее была чуть наклонена, и отвечала она ему ищущим и покорным взглядом. Ах, Эдвард! Ах, ее любовь! Весна! Ей больше нельзя сюда приходить. И все-таки каждый вечер в начале декабря, когда стихли первые порывы ужасной бури и она видела мир