Условности - Теодор Драйзер

ней так? С собой? С жизнью, дарованной ей? И именно в то время, когда ей так хочется жить? Когда он должен ей по крайней мере помочь… Нет, она не сможет… Пока что не надо об этом думать, особенно когда умереть таким образом значило бы проложить ему путь для новых упоительных побед. Никогда! Никогда! Сперва она убьет его, а потом себя, или предаст все огласке… Его… себя… а потом… потом…

Но, опять же, отец! Мачеха! Позор! И так…

В лавке отца, в ящике стола, лежал револьвер – большой, массивный, тяжелый, – из которого, как он говорил, можно выстрелить восемь раз. Он был черный, тяжелый, оттягивал ладонь, от него веяло холодом. Она его видела, прикасалась к нему, однажды взяла в руки, но с каким страхом! Он всегда ассоциировался со смертью, злобой, но не с жизнью. Но теперь… если предположить – только предположить, – что она хочет наказать Эдварда или себя… Но нет, это не выход. А где же тогда выход? И какой?

Она все думала и думала в каком-то полубезумном исступлении, пока отец, заметив ее состояние, не спросил мрачным тоном, что с ней в последнее время происходит. Она что, поссорилась с Гауптвангером? Что-то он давно его не видел. Может, заболела? Аппетит у нее точно пропал. Она почти ничего не ела. Но получив на оба вопроса твердое «нет», Цобель не успокоился и решил на время отложить расспросы. Что-то, несомненно, случилось, но скоро, как обычно, все само собой рассосется.

Но теперь, когда отец что-то почуял, надо, конечно же, действовать, на что-то решиться. И вот, путаясь в мыслях о самоубийстве и револьвере, Ида решила попытаться пригрозить Гауптвангеру. Она его просто попугает. Может, даже наставит на него револьвер и посмотрит, что он будет делать дальше. Конечно, убить не сможет – она это твердо знала, – но предположим… предположим, она прицелится, только не в него… и… и… Брызнет огонь, сверкнет вспышка, пойдет дым, и смертельная пуля – ему в сердце… а потом, конечно, в сердце ей. Нет-нет! Ведь потом-то что? И куда?

Она меньше чем за два дня с десяток раз подходила к ящику, где лежал револьвер, и глядела на него, пока, наконец, не взяла в руки без всякой задней мысли. Он был такой же черный, тяжелый и холодный. Сама его тяжесть и предназначение повергали в леденящий ужас, хотя все же после двадцатой попытки она смогла пристроить его на груди так, чтобы не съезжал вниз. Вот ужас… холод на груди, там, где летом так часто лежала голова Эдварда.

И вот однажды днем, когда она уже едва могла выносить муку, отец строго спросил:

– Что с тобой такое, скажи наконец! Ты вообще соображаешь, что делаешь? У тебя с кавалером что-то не заладилось? Вижу, он больше к нам не заходит. Пора бы тебе или выйти за него замуж, или вообще больше не встречаться. Мне не нужны между вами всякие глупости.

И эти слова повлияли на принятие решения, которого она больше всего боялась. Теперь ей надо действовать. Нынче вечером… по крайней мере, надо снова с ним увидеться и сказать, что она пойдет к его отцу и все откроет… Более того, если он на ней не женится, она убьет его и себя. Может, показать ему револьвер? Попробовать напугать… если получится? Но в любом случае в последний раз постараться воздействовать на него если не мольбами, то угрозами, если только на этот раз он станет ее слушать, не разозлится… Может, испугается и поможет ей… не будет ругать и не прогонит.

Это произойдет возле угольного склада его отца, в конце ведущего к реке проулка или около его дома. Сначала Ида могла бы зайти в контору склада. Он обязательно уйдет оттуда в половине шестого, в шесть станет походить к дому, а в семь или в половине восьмого опять уйдет, скорее всего, на свидание… с кем? Но лучше всего встретить его у конторы склада. Он будет выходить оттуда один. Так быстрее.

В тот вечер Гауптвангер вышел из конторы с видом человека, у которого все хорошо, но в ветреный ноябрьский вечер, когда вдали светились яркие огни, шумели машины и далекая жизнь, и ветер гнал по земле сухие полузамерзшие листья, из-за штабеля кирпичей, где он обычно проходил, появилась девичья фигурка в знакомой накидке на плечах.

– Эд! Погоди минутку, мне надо с тобой поговорить.

– Это опять ты! Какого черта, я же тебе сказал! Нет у меня времени с тобой болтать и не о чем говорить!

– Послушай, Эд, сейчас же! Я в отчаянии, в отчаянии, Эд, слышишь? Разве ты не видишь? – Голос ее звучал отрывисто, пронзительно и вместе с тем скорбно. – Я пришла сказать, что ты должен немедленно на мне жениться. Должен, слышишь ты это?

Она искала на груди револьвер, уже не такой холодный, каким она его туда клала. Рукоятка торчала сверху. Нужно вытащить его сейчас же… показать… или держать наготове под накидкой, чтобы в нужный момент его выхватить и заставить его понять, что, если он ничего не сделает… Но рука у нее тряслась так, что едва удерживала револьвер. Он был до ужаса тяжелым. Она едва слышала собственный голос, когда сказала:

– В противном случае я сразу пойду к твоему отцу, потом к моему. Мой отец сделает со мной что-то ужасное, но с тобой поступит еще хуже. И твой отец тоже, когда узнает… Но все равно… Она собралась было добавить: «Ты должен на мне жениться, и немедленно, или… или… я убью и тебя, и себя, вот так…», потом выхватить револьвер и угрожающе помахать им у него перед лицом, но в безумном приступе ярости Гауптвангер заорал:

– Да сколько можно! Ну и наглость! Может, хватит уже, а? Ты кем себя возомнила? Я тебе что сказал? Иди к моему отцу, если хочешь. И к своему тоже! Иди куда хочешь! Кого ты испугаешь? Думаешь, они поверят такой… как ты? Никогда у меня с тобой ничего не было, и баста!

И он злобно толкнул ее, чтобы испугать.

Но тут, несмотря на ее желание не причинять ему зла, на Иду навалилась боль и слепая вспышка ярости, перед глазами пошли пульсирующие круги – частые, неровные, алые и в то же время красивые. В центре их было лицо Гауптвангера… ее любимого… но не теперешнее, нет, а окаймленное каким-то странным белым светом, как под деревьями весной. И, несмотря на толчок, она повернулась и