Условности - Теодор Драйзер

и все думала, думала. Ее бросало то в жар, то в холод, пронизывала ужасная боль от осознания случившегося. Потом – внезапный всплеск негодования, которого она раньше и вообразить в себе не могла. Какая жестокость! Какая жестокость! И ложь! Он не только соврал, он еще и оскорбил ее. Он, кто еще совсем недавно так добивался от нее взаимности глазами и улыбками. Врун! Подонок! Чудовище! И вместе с этими мыслями ее одолевало острое желание не верить им, отмотать все на месяц, два, три назад… найти в его глазах хотя бы малейший намек на то, что отринет все эти жуткие мысли. Ах, Эд! Эд!

Так минула ночь, и наступил рассвет. Еще один мучительный день. А за ним еще и еще. И не с кем поговорить – ни одной души! Если бы она только могла рассказать все мачехе. А потом снова дни и ночи в полном одиночестве. Ее одолевали слепящие, жгучие, беспорядочные и разрозненные мысли, словно нескончаемая стая демонов. Что с ней станется, если она выйдет в большой мир? Из-за своей неопытности она боялась его еще больше. И эта болтающая и разевающая рты молодежь на углах, знакомые девушки – что они подумают, поскольку скоро все всё узнают. Ее одиночество без любви. Эти и сотни других подобных мыслей отплясывали перед ее глазами фантастический и жуткий танец.

Но даже в этом ужасном состоянии внутри нее росла и крепла надежда, что все услышанное от него – неправда, наваждение, и какое-то время в ней не умирала вера в уговоры и просьбы. Ее прекрасный возлюбленный. Наверное, еще можно убедить его. Однако все более явственным становилось то, что его прежнее отношение к ней не вернуть никакими уговорами или мольбами, поскольку в ответ на записки, ожидания на углу или в конце улицы у склада его отца и рядом с его домом было лишь молчание, увертки, прямые оскорбления и даже насмешки.

– Что это ты за мной все ходишь, а? Думаешь, мне больше нечем заняться, кроме как слушать твое нытье? Значит, так: я тебе сразу сказал, что не смогу на тебе жениться, разве нет? И теперь за то, что с тобой все неладно, ты хочешь выставить ответственным меня. Так вот, милочка: я что, единственный парень в округе? Почему ты требуешь чего-то именно от меня? И все, заметь, это знают.

Тут Эдвард замолчал, поскольку увидел, что его последние слова пробудили в ней дремлющую силу и решительность, которых она раньше никогда не показывала. Его слова повергли бедную Иду в ужас, и он это видел. Она мгновенно побелела, в глазах вспыхнули гневные огоньки.

– Это бессовестное вранье, и ты это знаешь! Это неправда! Какой же это ужас! И ты мне такое говоришь! Сейчас наконец мне все стало ясно! Ты просто подлец и трус! Все это время ты пудрил мне мозги! Ты никогда не собирался на мне жениться, и теперь, потому что боишься, хочешь увильнуть и пытаешься свалить все на кого-то другого. Трус! Да еще и мелкий! И это после всех твоих слов и обещаний! Как будто я могла подумать о ком-то другом! И ты смеешь это мне все заявлять, когда все сам прекрасно знаешь!

Ее лицо было бледным, руки дрожали. В широко открытых глазах отражалась беспредельная, беспомощная мука. И все же, несмотря на ярость, в душе Иды еще таилась любовь – сильная, несломленная, пылающая, но настолько мучительная, что из глаз у нее брызнули слезы.

А он, прекрасно зная, что любовь все еще живет в ее сердце, тотчас ухватился за ее последние слова, чтобы обратить их в оскорбление, в то, отчего можно прикинуться обиженным.

– Вот так? Ах трус, да? Ну ладно, посмотрим, что ты от этого выиграешь, дуреха.

Круто развернувшись, он пошел прочь, думая лишь о том, как бы не пасть в глазах всей округи. Уходя, Эдвард даже не оглянулся.

И тут Ида, доведенная до предела страхом и ужасом, крикнула ему вслед:

– Эд! Эд! Вернись! Ты не смеешь вот так меня бросить! Я этого не допущу! Говорю тебе: не допущу! Вернись, слышишь?

Видя, что он быстро и с равнодушным видом уходит, Ида, почти вне себя, бросилась ему вслед, а он, пораженный и встревоженный новым поворотом событий, внезапно обернулся и крикнул:

– Ну вот что! Брось дурить, иначе я тебе покажу! Я не из тех, кого можно охмурить и обмануть! Сама вляпалась, сама и выпутывайся! Убирайся к черту, пока я тебе не врезал!

Он подошел поближе, в глазах его полыхало бешенство и ярость, так что Ида по-настоящему перепугалась, впервые за все время общения с ним: злое и мрачное лицо, жестокие свирепые глаза. Неужели он и правда в довершение ко всему сможет еще и ударить ее? Значит, она никогда его не понимала. Она остановилась и замерла в страхе перед физической силой, в том же испуге, который заставлял ее беспрекословно подчиняться отцу. Гауптвангер же, видя ее испуг, довольный собой, добавил:

– И близко не подходи ко мне больше, ясно? А подойдешь, получишь то, что тебе очень не понравится. У меня с тобой все кончено, запомни это, кончено раз и навсегда!

Он снова развернулся и зашагал прочь, на этот раз в сторону делового квартала на углу Хай-стрит и Уоррен-авеню, а Ида, слишком потрясенная, чтобы до конца осознать происшедшее и собраться с духом, осталась стоять на месте. Вот ведь ужас! Какой позор! Какой стыд! Теперь ее, конечно, ждет трагедия!

Через некоторое время она несмело и медленно пошла, чтобы не привлекать к себе внимания. Шла она еле-еле, в голове стучали и сталкивались мысли, отчего ее пошатывало. Дрожащая и бледная, она еле добралась до дома, где незаметно проскользнула к себе в комнату. Теперь она слишком измучилась, чтобы плакать, и лишь постоянно снова и снова переживала произошедшее – то мрачно, то гневно, а под конец беспомощно и бессильно.

Отец! Мачеха! Если он… она… они все узнают! Но нет: должно случиться еще что-то, прежде чем произойдет это. Ей нужно уехать… или… или, еще лучше, утопиться, как-то покончить с собой…

На чердаке, куда она в детстве часто бегала поиграть, висела старая бельевая веревка, на которой иногда сушили белье. И теперь… может, когда больше не на что надеяться, может… Она читала, что так кончают с собой. И маловероятно, что кто-то удосужится туда заглянуть, прежде… прежде чем…

Но решится ли она? Сможет ли? Ее пугала зарождавшаяся в ней жизнь. Можно ли с