Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

Шлегеля, достигло своего подлинного апогея в синтетическом искусстве Рихарда Вагнера, чье влияние, в свою очередь, претерпели не только Верди или Малер, но и Шарль Бодлер, и Аполлон Григорьев, и русские символисты, чье творчество и по сей день находится в центре непримиримых мировоззренческих дискуссий.

Тон непримиримости в отношении к Вагнеру и ко всей эстетике и философии романтизма задал, конечно, бывший молодой друг прославленного мастера – Фридрих Ницше. Ко времени полемики с уже покойным композитором этот философ публично отрекся от своей книги «Рождение трагедии из духа музыки», написанной им в результате бесед с Вагнером в Трибшене. Наступил период «Ницше contra Вагнер» (по названию его трактата), когда философ «уничтожал» своего бывшего учителя и друга бескомпромиссно, желчно и постоянно. И прежде всего атаковал Ницше вагнеровскую концепцию любви. «Артисты, – писал он в «Вагнерианском вопросе», – обыкновенно так же, как и все, и даже более – не знают любви. Сам Вагнер не знал ее. Они верят тому, что они освобождены от самих себя, потому что они желают счастья другому созданию, и часто даже за счет своего собственного. Но в награду за это они желают обладать этим созданием…»149. После этой спекуляции на слове «обладать», которая позволила незаметно отождествить любовь с похотью (совсем в духе Альбериха), Ницше продолжает: «Человек всегда был трусом перед вечноженственным. Наши любовницы это знают. Из многочисленных примеров любви – и по справедливости, может быть, самых знаменитых – мы можем заключить, что любовь – не что иное, как самый утонченный паразитизм, способ залезать в чужую душу. Но как все это дорого стоит всегда!»150.

А. В. Михайлов в своем предисловии к публикации работы Ницше «По ту сторону добра и зла» очень правильно обращает внимание читателя на единство стиля и мышления в работах философа. Конечно, «просто адекватен ведь и стиль Канта его мысли», но особенность Ницше в том, считает исследователь, что он «предпочитал мыслить на стилистически-эстетическом уровне, как бы передавая в максимальной ненарушенности саму ситуацию вслушивания» в самого себя: «что мне подумается, какая мысль мне придет в голову»151. Единство языка и мышления у нас сомнений не вызывает, а вот мышление «на стилистически-эстетическом уровне» вещь не очень понятная: получается, что мышление вроде бы подчиняется эстетизированному стилю, но тогда чем обусловлен сам этот стиль? Что же касается «ситуации вслушивания», то это вещь, присущая вообще любому творческому процессу; и Кант, и Михайлов, конечно же, берясь за перо, вслушивались в ситуацию рождения собственных мыслей, то есть находились в ясном сознании относительно предпринимаемой ими работы.

У Ницше – как и у любого человека вообще – дело вовсе не в какой-то фантастической подчиненности мышления обособленной от этого мышления эстетике стиля; дело в характере самого мышления, реализующегося в авторском стиле. Это положение дает нам, в частности, возможность пристальней всмотреться в приведенное только что высказывание Ницше о любви, чтобы представить себе его философское основание.

В основе этого высказывания лежит признание единственно возможного пути познания любви – из внешнего опыта, «из многочисленных примеров любви», как говорит Ницше. Такой эмпиризм, как мы знаем, соотносится в скептической философии с пониманием человека как замкнутой в себе неделимости (индивидуальности). То же происходит и здесь: «залезать в чужую душу» скверно, поскольку не может сулить это никакой подлинной духовной связи, а надежда на такую связь – это обман, который слишком «дорого стоит всегда». Человек, залезающий в чужую душу, вероятно, подобен прижившемуся паразиту, питающемуся чужими соками. Потому – при невозможности подлинной внутренней связи – любовь есть ложь и утонченный паразитизм. На этой «лжи», между тем, замешано не только искусство Вагнера, но и вообще романтизм, более того, вся христианская культура.

И вот против Вагнера, против романтизма и против христианства Ницше начинает свою ожесточенную до истерики полемику, которая принесла ему широкую известность среди нигилистически настроенных слоев европейского общества.

Следует, вероятно, иметь в виду и собственно личный мотив этого антиромантизма Фридриха Ницше. В одном из писем его к сестре можно прочитать следующее: «…лишь между парами может существовать действительное, полное и совершенное общение. (Это ведь абсолютно созвучно тому, что писал Вагнер А. Рекелю – С. Б.) Между парами. Упоительное слово, полное успокоения, надежды, обольщения, радости для того, кто всегда и неизменно был одинок; для того, кто никогда не встретил существа, созданного для него, несмотря на то, что долго искал это существо на разных путях…». Так разве не горечью одиночества продиктованы слова о любви «как способе залезать в чужую душу»? И благо ли с подозрительностью к людям и миру – замыкать свою душу? Ведь это и есть одиночество, настолько невыносимое, что, как говорит Ницше в том же письме, «одинокий бросается на шею первого встречного и смотрит на него как на друга, на посланника неба, на бесценный дар, чтобы час спустя оттолкнуть его с отвращением, с отвращением отречься и от самого себя и раскрыть в себе ощущение какого-то позора, словно нравственного падения, стать чужим самому себе, больным в своем собственном обществе»152. Так и кажется, что в сочинениях позднего Ницше, в его антивагнерианстве звучит изощренная месть больного человека за эти свои страдания. И вот боль одиночества оборачивается вызывающим индивидуализмом, а горечь от невозможности найти любимое существо – разговорами о «любовницах». При всем этом естественно, что, отвергнув любовь, Ницше громко заговорил о воле к власти. Получилось так, что в лице Ницше Вагнера желчно атаковал в целой серии памфлетов и трактатов герой его тетралогии – Альберих.

А. Ф. Лосев говорил в этой связи о Ницше, что «жизнь изранила, исковеркала, изуродовала его сердце и душу, совершенно лишила его целительного бальзама оптимизма и веры в те или иные высшие жизненные ценности, довела до полного морального одиночества, погрузила в невылазное болото анархизма и нигилизма, привела к душевному расстройству и умертвила в клинике психически больных и неизлечимых идиотов. Вот что значило для Ницше расстаться с Вагнером, и вот та жуткая судьба, которой должен страшиться всякий активный и безоговорочный антивагнерианец»153.

Не слишком ли резко ставит вопрос А. Ф. Лосев? Нет, не слишком, поскольку «активность и безоговорочность» антивагнерианства может основываться лишь на том типе мировосприятия, который связан с философией эмпиризма, неизбежно приводящей, как это замечал еще Кант, к деградации человечества. Антивагнерианство Ницше и в самом деле было основным показателем этой деградации. А. М. Руткевич напоминает, что «с 1873 г. появляются первые симптомы болезни, которая заставила его (Ницше – С. Б.) в 1879 г. оставить преподавание»155. И, конечно