Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5) Эвфемизмы: «радлаг» (лагерь радости, то есть каторжный лагерь) или «Минмир» (министерство мира, то есть министерство войны)». Нужно ли приводить примеры таких эвфемизмов, распространенных, скажем, в эпоху сталинщины? Эвфемизмы, может быть, лучшее выражение в языке одного из важнейших принципов «ангсоца», принципа «двоемыслия».
6) Особо отмечены (по терминологии автора) «членистые слова» типа «Коминтерн»: «Сначала к этому методу прибегали, так сказать, инстинктивно, в новоязе же он практиковался с осознанной целью. Стало ясно, что, сократив таким образом имя, ты сузил и незаметно изменил его смысл, ибо отрезал большинство вызываемых им ассоциаций. Слова «Коммунистический Интернационал» приводит на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская коммуна. Слово же «Коминтерн» напоминает всего лишь о крепко спаянной организации и жесткой системе доктрин». Наблюдение точное, противопоставляющее, между прочим, сталинский режим историческому марксизму.
7) Вся лексика «новояза» четко разделяется на три словаря: «А», в который входят слова, «необходимые для повседневной жизни»; «В», «сконструированный для политических нужд», и «С», состоящий «исключительно из научных и технических терминов». Собственно говоря, Дж. Оруэлл имеет в виду лингвистическое разделение лексической массы по принципам функциональной стилистики. Наши школьники среднего и старшего возраста, например, должны твердо усвоить, что «для большинства современных литературных языков можно выделить следующие функциональные стили: обиходно-бытовой («словарь “А”» – С. Б.), газетно-публицистический («словарь “В”» – С. Б.), профессионально-технический, официально-деловой и научный («словарь “С”» – С. Б.)»180. И в романе Оруэлла, и в современной нашей энциклопедии для школьников стиль («словарь») существует вполне самостоятельно, вне всякой зависимости от реализующихся в языке мыслей и чувств.
8) Да и вообще, весь смысл лингвистической деятельности «ангсоца» сводился к тому, чтобы «сделать речь – в особенности такую, которая касалась идеологических тем, – по возможности независимой от сознания». «Предполагалось, – пишет Оруэлл, – что в конце концов членораздельная речь будет рождаться непосредственно из гортани, без участия высших нервных центров».
9) И вот, «когда старояз окончательно отомрет, порвется последняя связь с прошлым». В. Гумбольдт писал, что «изучение языков мира – это также всемирная история мыслей и чувств человечества»181. Вот этого-то «ангсоц» и не мог допустить. Должна «порваться связь времен», тогда только станет вечной и нерушимой класть «сверхчеловеков» из «внутренней партии» над презренными «пролами» и функционерами «внешней партии».
Но вот беда, даже в такой экстремальной ситуации весь строй языка (то есть материала для «новояза») – как это понимал и Ницше – сопротивляется насилию тоталитаризма. При всей «регулярности» грамматики, «отдельные неправильности словообразования пришлось сохранить ради быстроты и плавности речи». Впрочем, и здесь нашелся выход:
10) для того, чтобы слова «рождали минимальное количество отзвуков в сознании слушателя», благозвучие речи устраивалось таким образом, чтобы «побуждать человека тараторить» и чтобы «речь его становилась отрывистой и монотонной»182.
Подчеркнем еще раз: лингвистические страницы романа Дж. Оруэлла сконцентрировали реальность определенных тенденций в развитии лингвистической практики и теории XX века. Эта реальность обусловлена развитием и распространением философии скептицизма и нигилизма, породившей тоталитаризм и решительно противостоящей романтической диалектике. Потому «феномен Сайма» – важная для нас точка отсчета при определении возможности и смысла филологического анализа художественной литературы и филологического анализа как такового.
§ 6. О возможности и смысле филологического анализа
Казалось бы, что может быть общего между философским парением Ницше и неторопливым, основательным, вполне и до конца рационалистичным позитивизмом, в различных своих ответвлениях заполнившим Европу и Америку XX столетия? Но ведь и «ангсоц» весьма рационалистичен: безумие вообще не всегда истерично, часто оно облачается в строгие рационалистические одежды. Позитивизм – это, конечно, не «ангсоц». Более того, он видимо противостоит всякой тоталитарной и искусственной мифологии, его цель не закрепощение, а освобождение человека. Хотя вот и о Ницше говорят, что он деятельно участвовал в освобождении человека183. Весь вопрос в том, от чего следует человека освободить.
Огюст Конт в своем шеститомном «Курсе положительной философии» освобождал человека от теологических и метафизических предрассудков, провозглашая эру «положительного знания», основанного на методологии естественных наук. Но ведь и Ницше, а еще раньше и Юм184 считали, что эмпирические науки, и только они несут истинное знание о мире, разумеется, в той мере, в какой человек вообще может на него рассчитывать185.
Д. И. Писарев, убежденный популяризатор позитивизма в России, в своей работе «Исторические идеи Огюста Конта» писал как о чем-то новом, что «человек убеждался понемногу в том, что его способность объяснить явления природы имеет определенные границы, через которые уму никогда не удастся перешагнуть; человек признает ту великую истину, что он может только наблюдать явления и подмечать, в каком порядке одно явление следует за другим или каким образом одно явление совмещается с другим. На вопрос: почему данные явления следуют одно за другим именно в таком, а не в другом порядке, у него нет ответа и никогда не будет»186. Но ведь и Ницше (а еще раньше и Юм187) считал, что «человек застит нам вещи»188. Кроме того, и Ницше, а еще раньше и Юм считали, что сущностной связи человека с явлениями и явлений между собой не существует, что, как говорил Юм, «одно явление следует за другим, но мы никогда не можем заметить между ними связи; они, по-видимому, соединены (conjoined), но никогда не бывают связаны (connected) друг с другом»189.
А разве не кажется переписанным у Ницше положение Конта-Писарева о том, что «огромное большинство нашей породы (то есть людей, надо полагать, как биологического вида – С. Б.) состоит из бесцветных личностей, для которых полная самостоятельность даже обременительна и которым гораздо удобнее подчиняться неодолимой необходимости и жить по предписанной программе, чем выбирать себе дорогу и составлять план действий собственным умом»190?
Но особенно интересна полемика Писарева с Контом, где русский критик, исходя из исторических положений французского математика и философа191, приходит к собственным выводам о сущности морали. Писарев прямо говорит, что «основной принцип всей человеческой деятельности заключается везде и всегда в стремлении человека к собственной выгоде, то есть к тому, что соответствует потребностям его организма. <…> Понимание собственной выгоды, – продолжает Писарев, – есть не что иное, как практический вывод из всего миросозерцания, то есть из совокупности всех взглядов человека на природу, на самого себя и на окружающих людей. <…> Составив себе известное понимание личной выгоды и приноровившись к
