Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

истине можно, лишь преодолев в себе собственно человеческую природу, то есть прежде всего мораль; 7) следует поэтому перенестись «по ту сторону добра и зла», освободившись от груза моральных предрассудков, смело неся страдание окружающим людям, ибо для преодоления человеческого в человеке необходимо пройти через страдание, а «страдание, которое причиняют, более реально, чем то, от которого страдают»166; 8) человек, разумеется, никакая не «мера всех вещей», а разновидность животного мира, которая является средством достижения «воли к власти» (вспомним концепцию «биологизации» человека в застенках тоталитарных режимов); 9) за исключением «двух-трех скептиков – в истории философии это приличный тип»167 остальные философы – просто обманщики: «Что жрецу знание! Он слишком высок для наук!..»168, то есть эмпирическая наука должна безраздельно вытеснить философию, и наконец, 10) поскольку не только чувство очевидности, но и весь строй языка противится всему этому напору агрессивного аморализма, «Разве не стоит философу чуть-чуть подняться над слепой верой в грамматику? Гувернанткам наше почтение, но не пора ли философии отрешиться от веры гувернанток?»169.

Все эти перепевы скептицизма достаточно скучны, но последний пункт по-своему замечателен. Общенациональное и общечеловеческое сознание, воплотившееся в языке, через который ребенок приобщается к миру (ирония по поводу «веры гувернанток»), будучи по своей природе нравственным, – этого Ницше не отрицает – сопротивляется потоку построений немецкого философа, что вызывает необходимость специальной реконструкции языка как непосредственной реализации этого общечеловеческого сознания. Так, насилие над человеческой природой и нравственностью обусловливает неизбежность насилия над человеческим языком.

Фридрих Ницше прозорливо протянул руку не только мировоззренческим основам будущих тоталитарных режимов, но и их языковой политике. Языковую политику тоталитаризма мы и назвали условно – так озаглавлен этот параграф – «феноменом Сайма».

Сайм – один из героев знаменитой антиутопии Джоржа Оруэлла «1984», филолог, работавший в громадном научном коллективе, который подготавливал одиннадцатое (окончательное) издание словаря «новояза», обслуживающего «ангсоц».

«Одиннадцатое издание – окончательное издание, – с жаром говорит Уинстону Сайм. – Мы придаем языку завершенный вид – в этом виде он сохранится, когда ни на чем другом не будут говорить. Когда мы закончим, людям вроде вас придется изучать его сызнова. Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа – придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова – десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. В две тысячи пятидесятом году ни одно слово, включенное в одиннадцатое издание, не будет устаревшим»170.

Главный принцип лингвистических усилий Сайма и его коллег, как видим, в преодолении языкового развития, в сведении его к предметной единичности и окончательности (столь свойственной основам философии скептицизма). Цель этой операции, между тем, формулируется предельно четко. Сайм продолжает:

«Неужели вам не понятно, что задача новояза – сузить горизонты мысли? В конце концов мы сделаем мыслепреступление попросту невозможным – для него не останется слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты. В одиннадцатом издании мы уже на подходе к этой цели. Но процесс будет продолжаться и тогда, когда нас с вами не будет на свете. С каждым годом все меньше и меньше слов, все уже и уже границы мысли. Разумеется, и теперь для мыслепреступления нет ни оправданий, ни причин. Это только вопрос самодисциплины, управления реальностью. Но в конце концов и в них нужда отпадает. Революция завершится тогда, когда язык станет совершенным. Новояз – это ангсоц, ангсоц – это новояз, – проговорил он с какой-то религиозной умиротворенностью»171.

Как видим, Сайм, в той же мере, что и Ницше, не разрывает язык и сознание, но использует их единство для насилия над человеческим духом через насилие над языком. Конечно, все это не безумная фантазия Оруэлла: он строго основывался на реальностях XX века. Известно, например, что после падения фашизма одной из первостепенных задач новой власти в Германии было преодоление нацистских языковых штампов. Но разберемся в сущности «новояза».

«Новояз, – пишет Оруэлл, – должен был не только обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца, но и сделать невозможным любые иные течения мысли»172.

Каково однако «течение мысли» самого «ангсоца»? Проанализируем приведенное положение. Прежде всего бросается в глаза его логическая непоследовательность. С одной стороны признается внутреннее единство языка и мышления, поскольку редукция языка признана уничтожить разнообразие мыслительной деятельности человека. С другой стороны допускается разрыв языка и мышления, поскольку «знаковые средства» «обеспечивают» мировоззрение ангсоца, наподобие того, как горючее обеспечивает движение транспортного средства. Внутреннее единство не отрицается, но используется с помощью механического соотношения. Сама по себе концепция, таким образом, внутренне лжива и преследует цели, совершенно отличные от какой бы то ни было объективности, «Мировоззрение ангсоца» – вовсе и не мировоззрение в обычном понимании этого слова, а всего лишь орудие подчинения людей тоталитарной власти. Ведь искусственно создавая «новояз», идеологи ангсоца все же мыслят и общаются между собой на «староязе». Иное дело, что их собственная деградация и их собственное безумие реализуются в том образчике стиля, который у них принят, хотя Оруэлл и не дает образца их общения между собой. Ясно только, что «течение мысли» самого «ангсоца» и не течение мысли вовсе, а лишь последовательно реализующаяся воля к власти. «А цель власти, как точно установил Джордж Оруэлл, – сама власть!»173.

Основывается эта воля к власти, естественно, на концепции человека как неделимой и самодостаточной, опредмеченной и замкнутой в себе индивидуальности. Ницше со всей его терминологией остался в подтексте романа Оруэлла, но этот подтекст легко различим. Крайний индивидуализм есть гордость (то есть отгороженность от других людей), гордость ведет к концепции «сверхчеловека».

В антиутопии Оруэлла такой «сверхчеловек» есть. Это член «внутренней партии» О’Брайен, которому Смит доверил свои крамольные мысли и который затем пытал его в застенках Минилюба (Министерства любви). О’Брайен жил так, как и не снилось не только «пролам» (пролетариям), но и членам «внешней партии», от последних требовались только аскетизм и исполнительская дисциплина. Были у него и уютный дом, и бесшумные в этом доме лифты, и прислуга, и настоящий кофе, и вино, и, надо полагать, иные радости. Все это вместе взятое – при полной нищете остального общества – возвышало члена внутренней партии в собственных глазах, и, разумеется, он всеми средствами сохранял свои привилегии. Правда, пить вино и настоящий кофе можно назвать привилегией лишь на фоне обнищания народа, но, с другой стороны, дело ведь не в кофе, а в ощущении вседозволенности и всевластности собственного и вполне самодостаточного Я, для чего, в частности, это обнищание народа и необходимо. «Сверхчеловек» О’Брайен, между