Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

class="sup">125, так чужда была ему чистая умозрительность. Шопенгауэр и Фейербах, которых он все же читал, не произвели никакого влияния на его художественное творчество126; показательно, что Фейербаха он ценил как раз за его критику Гегеля, поскольку увидел в ней (как и многие его современники) реабилитацию живого чувственного начала127, что для искусства, конечно же, совершенно необходимо. И вместе с тем мировоззренческий накал художественного творчества самого Вагнера был таков, что оно оказалось лучшим уроком философии для такого замечательного мыслителя нашего времени, каким был А. Ф. Лосев128. Вообще, философия и художественное творчество столь глубоко связаны, что взаимное влияние этих сфер творческой деятельности человека факт, можно сказать, обычный.

Романтическое искусство не выводилось из романтической философии, но у них был единый источник – это чувство любви и приятия мира. «Существо музыки, – говорил Вагнер, – я не могу увидеть ни в чем ином, кроме любви»129. И здесь отправная точка всего его искусства.

Творчество Вагнера вообще – живое воплощение романтического и диалектического принципа связи всех элементов мира и искусства. И его создание – музыкальная драма – есть синтез поэзии, музыки, живописи, мифологии и даже филологии, осуществленный на основе сценического действия. Пламенной мечтой Вагнера было осуществить высший синтез этого его синтетического искусства с самой жизнью и таким образом преобразовать окружающий его мир жестокого эгоизма и бездуховности. Поэтому и участие его в Дрезденском восстании, и создание им Байрейтского театра, и теоретические его работы, – все это несет на себе отпечаток художественности, а его музыкальная драма философски насыщена, «выстрадана» и прямо обращена к современной жизни и будущему человечества. Вагнер не был ни абсолютным музыкантом (что большим пороком считал, например, И. Ф. Стравинский130), ни чистым поэтом, ни спекулятивным философом. Неверно и то, что, как говорил Томас Мани, «гений Рихарда Вагнера слагается из совокупности дилетантизмов»131. Неверно потому, что разговор о дилетантизме базируется на чуждой Вагнеру узкоспециальной точке зрения, а художника – прав Пушкин – следует все же судить по им же созданным законам. В самом деле, был ли Вагнер дилетантом в области музыкальной драмы? Его искусству и его мировоззрению свойственно совсем иное: пафос утверждения динамической целостности.

Прежде всего, Вагнер никогда не мыслил раздельно художника и живущего в нем человека. «Разобщение художника и человека, – писал он в «Обращении к друзьям», – так же бессмысленно, как и отделение души от тела, и можно утверждать с уверенностью, что ни один художник не пользовался любовью, что никогда его искусство не постигалось без того, чтобы не любили и его самого – хотя бы бессознательно и непроизвольно, чтобы при этом не сливали его жизни с его творениями»132. В соответствии с этим взглядом Вагнер определяет и высшую цель искусства: «художник <…> ясным взором видит образы как они представляются тому стремлению, которое ищет единственной истины – человека!»133. Взгляд Вагнера на соотношение художника и человека и на цель искусства есть исходное для его эстетики вообще и для его теории музыкальной драмы, в частности. Потому ключом к творчеству композитора оказывается его концепция человека. (Так же, как и у В. Губольдта в связи с его теорией языка.)

Человек в этой концепции, разумеется, ни в коей мере не сводим к его общественной функции, то есть, как и для Канта, является не средством, но высшей целью в жизни общества. Человек, весь сводимый к осуществляемой в обществе функции, теряет свою, как говорит Вагнер, «чистую человечность» и наоборот, общество, нуждающееся в функционерах, а не людях – общество античеловечное. И вся глубокая неприязнь художника к буржуазной цивилизации – это его неприязнь к античеловеческой сути общественного мироустройства. Но социальное устройство мира – не воплощенная воля богов Олимпа или Вальгаллы: в мировоззрении вполне современного человека существуют начала, губительные для справедливой и достойной жизни. Важнейшим из них Вагнер признает индивидуализм. Его «чистая человечность», есть не что иное, как общечеловеческое начало, противостоящее самодовлеющей обособленности единичного человека. Само понятие человека у Вагнера исключает его трактовку в духе отъединенности: «Зигфрид, взятый отдельно от всего мира, – читаем мы в его письме к А. Рекелю от 25 января 1854 г. – мужчина как нечто обособленное – не является цельным человеком. Он лишь половина человека. Лишь соединившись с Брингильдой, он становится искупителем человечества»134.

Весь этический пафос искусства Рихарда Вагнера – в страстном отрицании индивидуализма. Проанализировав «Кольцо Нибелунга», А. Ф. Лосев приходит к убедительному выводу, что «проблема Вагнера также есть проблема всех этих чересчур развитых, чересчур углубленных, чересчур утонченных героев индивидуального самоутверждения, проблема гибели всей индивидуалистической культуры вообще»135.

Отрицая всякий индивидуализм, преодоление его Вагнер видел в любви. А. Ф. Лосев в своих работах, посвященных Вагнеру, неизменно приводит не положенный на музыку заключительный монолог Брингильды (1-ая редакция «Кольца Нибелунга»), где есть такие слова: «Ни богатство, ни золото, ни величие богов, ни дом, ни двор, ни блеск верховного сана, ни лживые узы жалких договоров, ни строгий закон лицемерной морали – ничто не сделает нас счастливыми; и в скорби, и в радости сделает это только одна любовь», и заключает: «Что это за любовь – Брингильда не говорит, да и весь текст «Кольца» тоже ничего не говорит на эту тему в положительном смысле. Ясна только отрицательная сторона: новая жизнь будет строиться уже без погони за золотом»136.

Однако мы должны здесь немного задержаться и обратить внимание на вагнеровскую концепцию счастья, которая как раз и даст нам представление о положительном смысле любви в понимании Вагнера.

Вагнер не отрицает, как мы видим, стремления человека к счастью. Но он далек от понимания счастья в духе эпикурейца или скептика: человек может быть счастлив не только в радости, считает художник, но и в скорби, что для эпикурейца или для ставящего превыше всего ощущения скептика – полный абсурд. Между тем, нет счастья и в рациональном кантовском долге. Счастье у Вагнера – и здесь он единомышленник непонятого им Шеллинга, а также и Ф. Шлегеля – это переживаемая человеком любовь как осуществление его подлинной духовной связи с другими людьми и всем миром. «Все то, чего я не могу любить, – пишет Вагнер, – все это остается вне меня – от всего этого я отрешен окончательно»137. Но утверждение реальной духовной связи человека с миром есть одновременно решительное противостояние пониманию человека в качестве замкнутой в себе самодостаточной единичности, или как говорит Вагнер, «высшее успокоение эгоизма мы находим в полном отрешении от него, а это возможно только в любви»138.

Эта альтернатива эгоизма –