Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

живой природы, я напомнил бы о том, как железная стрелка, возбужденная землей, сразу же вступает в связь и незримое соприкосновение со всем земным телом и его противостоящими частями и полюсами. И подобно тому как эта магнетическая нить вела кругосветного путешественника через далекие моря к неведомым странам мира, так и внутренняя живая связь отдельных мыслей в философии имеет, скорее, магнетический характер, так что упомянутое выше грубое, механическое, в основе своей чисто внешнее соединение мыслей не могло бы удовлетворить ее. Однако высшее внутреннее единство философского способа мышления или хода мыслей совершенно иного рода, чем все до сих пор упомянутые; оно принадлежит не природе, а жизни и извлечено из нее не на манер сравнения, но само образует составную часть жизни и восходит к глубочайшей основе и корню нравственного бытия. Я имею в виду единство умонастроения, твердый, верный себе самому характер, внутреннюю последовательность мысли, неизменно производящие на нас большое и глубокое впечатление и вызывающие уважение как в жизни, так и в системе и философском воззрении даже там, где наше убеждение не могло бы быть вполне таким же. Но оно не зависит ни от какой формы и не может быть достигнуто никаким методом самим по себе»108.

Нам пришлось привести это рассуждение Ф. Шлегеля полностью прежде всего из-за его стиля, реализующего в себе единство философской мысли и художественного образа. И мы должны констатировать, что самый прямой путь к содержанию высказывания лежит именно через образы и дерева, и магнитной стрелки. «Магнетизм» – понятийное отподобление живого образа. И поскольку в этом возникшем понятии образ все же присутствует, само это понятие в данном контексте обладает рационально-чувственной, а не сугубо рациональной природой. Вот это ускользающее от рационального опредмечивания и в то же время не менее реальное, чем любой предмет, явление магнетизма оказалось прообразом и «единства умонастроения», и «твердого, верного самому себе характера», и «внутренней последовательности мысли», о чем идет речь в конце рассуждения. И наконец, это выраженное в образе живое чувство действенного единства познания («магнетизм») обусловливает и вполне рациональный вывод о невозможности абсолютизации какой бы то ни было формы и какого бы то ни было метода. Вообще, признание самодостаточности метода и есть то, что мы сегодня называем формализмом, то есть насилием, свойственным, как мы видели, скептицизму предметной конечности этого самого метода над живым развитием смысла.

Важно для понимания стиля, свойственного Ф. Шлегелю, философского мышления его преодоление антиномии «вечность – время». «Обычно или по крайней мере очень часто, – говорил Ф. Шлегель в четвертой лекции цикла «Философия языка и слова» (работу над которым прервала его смерть), – вечность объясняется и понимается как просто полное прекращение, совершенное отсутствие или безусловное отрицание всякого времени. Это означает одновременно и полное отрицание жизни и всего живого бытия, и тогда не остается ничего, кроме никчемного понятия вполне пустого бытия, или ничто в собственном смысле слова. Но вместо бесконечных противоречий, вечной бездны непостижимого ничто, к которой можно было бы отнести слова английского поэта (Байрона – С. Б.) о «зримом мраке» и куда нас привело это пустое отрицание вообще и абсолютное отрицание времени в особенности, – вместо всего этого понятие вечности можно было бы, вероятно, сделать более понятным, постичь его яснее и правильнее, сказав: вечность – это полное, исчерпывающе всеохватывающее, вполне завершенное время, то есть не просто внешне бесконечное, непрерывно текущее без начала и конца, но и внутренне бесконечное, где в бесконечно живом, светозарном настоящем и в блаженном чувстве этого настоящего все прошлое, а также все будущее присутствует с той же жизненностью, ясностью и явственностью, как и само настоящее»109.

Чистая логическая антиномия «время – вечность», по Ф. Шлегелю, вполне бессмысленна, поскольку «вечность» оказывается всего лишь отрицательным понятием: это не более, чем «не время». Но мироздание не статично, то есть все пронизано временем; следовательно, вечность как «не время» есть отрицание мироздания, то есть пустое «ничто». Вместе с тем, представление человека о вечности никак не согласуется с мыслью об абсолютном отрицании мироздания. Когда мы говорим, например, о вечности Вселенной, мы вовсе не имеем в виду ее отсутствие. Представление человека о вечности, закрепленное в семантике слова, вступает, таким образом, в противоречие с «вечностью» как компонентом логической антиномии, и это противоречие разрешается Ф. Шлегелем в пользу естественного человеческого представления. Естественно поэтому, что философ решительно выходит за грань рассудочной абстракции – в сторону художественного познания мира. Так появляются эпитеты «светозарное настоящее», «блаженное чувство этого настоящего» и т. д. Таким образом, смысл рассуждения оказывается – при всей его определенности – принципиально не сводимым к сугубо логическому значению понятия «вечность», но включает в себя также нравственно-эстетическое переживание всего того, что в представлении человека связано с вечностью. Чуть ниже Ф. Шлегель прямо говорит, что «вечность сама по себе есть не что иное, как жизненно полное, еще не испорченное и существенно истинное время», когда еще – и здесь он обращается к Шекспиру – не «пала связь времен»110.

Именно такая трактовка вечности была широко развита в словесном художественном творчестве, в том числе и в русской поэзии111.

Оба приведенные рассуждения Ф. Шлегеля объединяются тем стилем мышления, который реализует глубочайший синтез мысли и чувства при анализе самых глобальных проблем бытия и человеческого познания. Если Шеллинг высшую реализацию этого синтеза мысли и чувства относил к поэзии, то Ф. Шлегель и саму философию насыщал художественностью и тем самым, по его глубокому убеждению, открывал дорогу, выводящую философию к действительному, а не однобоко рационалистическому и потому ложному познанию мира.

Вернемся, однако, ненадолго к шлегелевской философии времени. Итак, время для него – не разделенность прошлого, настоящего и будущего: реально существует лишь настоящее, но это настоящее не есть некая умозрительная геометрическая точка между исчезнувшим прошедшим и не появившемся еще будущим. Настоящее включает в себя как действительную реальность и все прошлое, и все будущее. Сама его реальность есть длительность (ибо геометрическая точка всего лишь умозрительная фантазия), а следовательно, сама реальность настоящего обусловливается включением в него прошедшего и будущего. Эта реальность настоящего и есть истинное время, то есть вечность112, которой человек может быть достоин лишь через верность собственной своей сущности, то есть через осознание и утверждение своего единства и своей связи с другими людьми и всем мирозданием, что в индивидуальном сознании объективируется как любовь. «Воспоминание вечной любви <…>, – говорил Ф. Шлегель в «Философии языка и слова», – хотя и представляет собой лишь единое чувство, или единую врожденную идею, если угодно так