Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Кольце Нибелунга» именно любовь Зигфрида дает ему возможность и силу преодолеть огненное кольцо, окружавшее Брингильду, его меч Нотунг разбивает копье самого бога Вотана. И этот подвиг Зигфрида пробуждает Брингильду к жизни. Что же касается самой Брингильды, то вся она – воплощение живой и самоотверженной любви. Сочувствуя любви Зигмунда и Зиглинды, она нарушила запрет Вотана и была низвергнута с Вальгаллы на землю («Валькирия»). Во имя любви к людям она в конце тетралогии восходит на костер Зигфрида и возвращает золотое кольцо, несущее в себе проклятие власти, невозможности любить и насильственной смерти, – Дочерям Рейна. Это восхождение на костер во имя любви, – страстный порыв к жизни в высшей ее точке. Вот последние слова Брингильды (она обращается к своему коню):
Чуешь ли, Гране,
Как я горю?
Пламя желанья
Пылает в груди.
Друга скорее
Рукой охватить
И в страстном объятьи
С ним слиться навек!
Хейа-хо! Гране!
Вот господин твой!
Зигфрид! Зигфрид!
Я снова, снова твоя!
Здесь гибель – вовсе не смерть в обыденном понимании этого слова. Небытие, ожидающее Зигфрида и Брингильду, – при всем трагизме возмездия за героический индивидуализм Зигфрида – одновременно и возрождение правды. И не только для тех, кто останется на земле после исчезновения Вотана и других богов, но и для самих героев. Их небытие – это небытие в мире «договоров» Вотана, где малая ложь неизбежно порождает ложь вселенскую. Так же и в «Тристане и Изольде»: торжество любви есть одновременно отрицание «лживого дня» (Вагнер сам склонен был видеть в «Тристане» вариацию мифа о нибелунгах и проводил прямую параллель между Зигфридом и Тристаном, Брингильдой и Изольдой). Зигфрид и Брингильда, так же, как и Тристан и Изольда, не просто умирают, а как бы продолжают существовать в ином измерении. «Назовем ли мы это чудесное царство – смертью? – писал Вагнер во вступлении к «Тристану». – Или лучше – чудесным миром вечной ночи, посланцами которого явились к нам плющ и виноградная лоза, выросшие из могилы Тристана и Изольды, чтобы сплестись в сердечном объятии, как гласит предание?»141. В этом пояснении, которое Вагнер вместе с партитурой своей музыкальной драмы отослал Матильде Везендонк, так же, как и в последнем монологе Брингильды, – не смерть и разложение, а свободное торжество любви.
Для Брингильды любовь к миру, искупление которому она несет, и любовь к Зигфриду неразделимы. Но и для Вагнера любви, лишенной живой чувственности, просто не существует. В письме к А. Рекелю, протестуя против метафизического презрения к чувственному, Вагнер утверждал: «Любовь в своей живой полноте возможна только в пределах пола. По настоящему любить можно только как мужчина, как женщина. Всякая иная любовь имеет своим источникам любовь сексуальную, является ее отподоблением, тяготеет к ней, рождена по образу ее»142.
Замечательна полная концептуальная общность этого взгляда Вагнера и статьи В. С. Соловьева «Смысл любви», которую А. В. Гулыга называет «проникновенным философским гимном земной любви» и ставит в один ряд с «Пиром» Платона. Этот же взгляд высказал В. С. Соловьев и в «Критике отвлеченных начал». А. В. Гулыга был убежден, что во всем этом проявилось определяющее влияние Шеллинга145. Возможно. Но для нас сейчас не так важно, создал ли Соловьев «Смысл любви» «по Шеллингу» или «по Вагнеру». Важно еще раз подчеркнуть, что романтизм в лице его самых замечательных философов и художников – видел любовь главным условием приятия мира, во взаимосвязи всех его компонентов и в его динамическом развитии. Вместе с тем, любовь у романтиков – не просто принцип спекулятивной философии, а именно реальное и живое чувство, соединяющее человека с миром и возвышающее его до осознания предназначения собственной жизни.
Между тем, процитировав приведенное нами письмо, Томас Манн, для которого Вагнер всегда был одной из мучительных проблем духовной жизни, комментирует его таким образом: «Это сведение всех решительно проявлений «любви» к сексуальному – несомненно аналитического свойства. В нем сказывается тот же психологический натурализм, который обнаруживается и в метафизической формуле шопенгауэрского «средоточия воли» и в фрейдовских теориях культуры и сублимации. В ней подлинно выражен девятнадцатый век»146. Так у Т. Манна XIX век соединил Вагнера не только с Шопенгауэром, но и с Фрейдом. Однако «любовь» у Вагнера вообще никак не сводится к «сексуальному», как это – в интерпретации Т. Манна – понимали Шопенгауэр и Фрейд. Будучи чувственной, подлинная любовь у Вагнера столь же и духовна. И всегда связана с положительной сущностью мира (финал «Тристана», финал «Кольца», весь «Парсифаль»), что само по себе никак не совпадает с шопенгауэровским «средоточием воли» (от которой ведь следует у Шопенгауэра отречься) или с психоаналитическим определением любви как «совокупности всяческих извращений»147.
Любовь у Вагнера в той же мере, в какой она противостоит аскетизму, не имеет ничего общего и с бездуховной чувственностью. В самом начале «Золота Рейна» возникает уродливый образ вожделения: карлик Альберих. Вот как он обращается к беззаботно резвящимся Дочерям Рейна:
Хе-хе! Резвушки!
Как вы красивы!
Славный народ!
И свой Нибельхейм
Я б позабыл,
Если б подплыли вы.
Вот с этим-то угодливо-плотоядным «Хе-хе!» и вступают на сцену силы зла. За светлым весельем Дочерей Рейна, плеском волн, за беззаботной жизнерадостностью – в музыке следует мрачный аккорд, и тут же «Хе-хе! Резвушки!». Дочери Рейна ошиблись, спутав вожделение с любовью, и эта ошибка стоила им клада. Вожделеющий к трем сестрам одновременно, карлик предельно пошл. Дочери Рейна только смеются над ним. В результате Альберих проклинает любовь и захватывает золотой клад Рейна, владение которым несовместимо с любовью, но дает всю полноту власти над миром:
Владеть миром
Поможет золото мне.
Любви не добился,
Так власть себе захвачу!
Эта альтернатива пронизывает вою тетралогию и разрешается в пользу подлинной любви в последнем монологе и последнем действе Брингильды. Гибель старого мира и есть, по Вагнеру, торжество светлой и гармоничной любви.
Таким образом, все то, к чему в свое время, отталкиваясь от спекулятивной философии, пришел Шеллинг, все то, что было сущностью «Философии жизни» Ф.
