Косарев - Николай Владимирович Трущенко

парни и девчата, после работы. ТРАМ — это наш дом, наш клуб. В нем все наше. И актеры из рабочих. Самый популярный — Николай Крючков — комсомолец с Пресни.

— Ну и что же вы ставите в своем театре, пьесы чьи: Чехова, Островского, мои, может быть?

— Нет, ваших пока не ставим. Вот если бы вы синтетическую пьесу написали…

— Какую, какую?! — удивленно перебил Горький.

— Синтетическую. Чтоб все в ней было: песни, стихи, спортивные игры и физкультурные пантомимы.

Теперь Горький не слушал, а вовсю смеялся, да так задорно, что лицо его как-то сразу помолодело, глаза заблестели.

— Екатерина Павловна! — обратился он к жене. — Где у меня платок? До слез ведь рассмешили. Нет, почтеннейшие, синтетические пьесы я писать еще не мастак. Да и поздно, поди, учиться.

— Ничего не поздно, — заметил Саша. — Послушали бы вы наши прямые обращения со сцены к зрителям…

— А это что такое? — пытаясь сгладить наступившую неловкость, спросил Горький.

— Это — прямое обращение актера к зрителям с публицистическим монологом на злободневную тему, — солидно вставил Коля Дементьев, заведующий агитпропом МК ВЛКСМ.

— У нас и свои композиторы есть. Исаак Дунаевский, например. А в Ленинградском ТРАМе Дима Шостакович музыку к спектаклям сочиняет.

— Дунаевский, Шостакович? — задумался Горький. — Нет, не знаю таких. Не слыхал!

— Это ничего, что вы их не знаете. Они молодые еще, начинающие. Алексей Максимович, пойдемте с нами, а?

В тот вечер Горький перед косаревским напором не устоял.

Спектакль ТРАМа ему не понравился. А неугомонный Косарев тотчас же затащил писателя в клуб имени Кухмистерова на встречу с молодыми рабкорами.

— Алексей Максимович, о чем нам лучше писать: о плохом или о хорошем? И чего вы у нас больше заметили: недостатков?

— Я по природе своей к произнесению речей не приспособлен, — начал Горький свое выступление перед корреспондентами. — Я вам лучше прочту. — И он начал читать один из своих последних рассказов о старой России.

Саша зачарованный слушал глуховатый бас писателя. Образы горьковских героев были удивительно яркими. Саше даже показалось, что они выпуклые. А Горький, читая, к тому же как бы лепил их еще и пальцами и рисовал ими картины прошлого.

— А у вас, товарищи, не должно быть страха перед жизнью, страха, порождаемого неуверенностью в себе. Да у вас его и нет. — Горький посмотрел в сторону Косарева и улыбнулся ему заговорщически. — Вы, видевшие лишь мещанина, вспугнутого революцией, стали что-то очень часто жаловаться на трудности жизни. А ведь вы не сознаете, что трудно вам жить оттого, что повысились ваши запросы. Вы не сознаете, как много вокруг вас нового и что это новое создаете вы.

Вскоре Горький снова уехал в Италию, а когда в 1931 году вернулся на Родину окончательно, встречи Косарева с Алексеем Максимовичем стали частыми. Чтобы не докучать Горькому, Саша нередко писал ему коротенькие письма, советовался в них, просил у писателя поддержки. И каждый раз такое обращение оборачивалось серьезным уроком для комсомольского руководителя. Вот один из таких примеров. 9 августа 1934 года Косарев отправил ему письмо:

«Дорогой Алексей Максимович!

Посылаю Вам свою речь на совещании молодых писателей. Речь имею намерение опубликовать. Очень хотелось бы получить от Вас замечания по вопросам, затронутым в речи.

Заранее Вам благодарен.

Уважающий Вас

А. Косарев».

Выше уже рассказывалось об этом совещании, но в том рассказе о нем была опущена существенная часть косаревского выступления. В ней Саша затронул очень тонкий вопрос: о взаимоотношениях критиков и писателей. Оказывается, Косарев был встревожен критическим разбором творчества Александра Фадеева, сделанным литературоведом Д. П. Мирским, вернувшимся в 1932 году в Советский Союз из эмиграции. Мирскому понравился фадеевский «Разгром», а вторую часть «Последнего из Удэге» он подверг серьезной критике. К тому же сделал это остроумно и страстно.

Косарев знал, что этот критик — сын бывшего либерального царского министра П. Святополка-Мирского, читал курс русской литературы в Лондонском университете и королевском колледже. Этого было вполне достаточно, чтобы усмотреть в критике Мирского «идеологическую атаку» на пролетарского писателя. И Косарев ввязался в «бой».

«Надо с особой остротой подчеркнуть, что критиковать наше строительство не с советских позиций мы никому не позволим, — говорил на той встрече Саша. — У нас же иногда предоставляют право на критику людям, не имеющим на это никаких оснований. За при-мерой далеко ходить не надо. Есть у нас писатель Фадеев… Советские читатели его знают, ряд его произведений любят. Он неплохо писал о нас, о нашей партии, о пашей борьбе. Он вложил посильное в нашу литературу и, несомненно, еще многое даст. И вот откуда-то взялся «критик» Мирский и в один присест «вычеркнул» его из нашей растущей литературы, «уничтожил» Фадеева как писателя. Извините, подписывать «смертный» приговор таким борцам за советскую литературу, как Фадеев, мы вам позволить не можем, тем более что в отличие от целого ряда борцов за наше дело вы оснований и права на этот счет имеете, мягко выражаясь, очень немного».

Процитированная часть выступления Косарева вызвала у Горького глубокую досаду, даже серьезно расстроила писателя. В своем ответе Алексей Максимович писал:

«Дорогой т. Косарев —

внимательно прочитать Вашу речь не имею времени. Бегло прочитал ее — чувствую… «инцидент» Мирского — Фадеева — на мой взгляд — искусственно раздут…

Крайне сожалею, что Вы поднимаете вопрос о травле Мирского за критику. Право это принадлежит каждому человеку хорошо грамотному и знающему литературу, если он даже не коммунист. Мирский — член английской компартии, и нужно считаться с тем, какое впечатление произведет в Англии отношение к нему, принявшее характер травли. Второе: травля эта дезорганизует внепартийных литераторов, внушая им, что нельзя критиковать писателя партийца. Третье: мы должны ценить грамотных людей, у нас их все еще слишком мало… послушайте меня, выступите публично в печати…»

Это был и серьезный урок, и предостережение Косареву. Временами и без должных оснований он нет-нет да «рубанет сплеча» по тому или иному творческому работнику. В таких случаях Саша искренне верил, что он отстаивает в литературе классовую позицию. Но в этом, как и в ряде других случаев, никто на классовую позицию в ней и не посягал. Просто обостренным было тогда у большинства