Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

правда, очень редко по причине большой занятости. А что прикажете – отказываться от денег, которые сами плыли мне в руки? Соблюдать все посты и праздники, подобно местным горожанам? – поверите ли, они занимают едва не полгода! Нет, никогда. Вот я и работал: помогал другим и гордился собой.

Подобных эмоций только добавило состоявшееся знакомство с заезжим визитером из северной столицы, моим соотечественником. Не помню толком, кто мне его представил и даже затруднюсь теперь описать его внешность. Ничего примечательного, но невероятная тонкость и приятность обращения, от которой я, признаться, в России уже отвык. Народ там грубый и откровенный, и я под его воздействием стал таким же: начал ругаться, распускать понемногу руки, особенно общаясь с прислугой, и не переживать над каждым покойником.

Так вот, соотечественник оказался человеком чрезвычайно любопытным и деликатным, в самом скором времени он позвал меня на обед в одно из лучших московских заведений и целый вечер расспрашивал об устройстве врачебной службы империи, болезнях, поражающих местное население, и о мануфактурах, которые я по долгу службы вынужден был посещать.

Дело в том, что в России мало свободных фабричных: как правило, это люди, принадлежащие казне либо отдельным хозяевам, и я затрудняюсь сказать, чье положение хуже. Наверно, правильнее всего выразиться в том смысле, что их положение ужасно по-разному и одновременно имеет различные способы облегчения. Например, частный фабрикант полностью распоряжается жизнью и смертью своих крепостных, что иногда открывает возможности для жутчайших злоупотреблений. Однако немало и обратных случаев, когда владелец мануфактуры ведет себя как добрый христианин, не доводя работников до последней степени отчаяния. Так что общего правила здесь нет.

Государство же – главный собственник России, оно владеет слишком большим количеством людей, а потому вообще не склонно заботиться об их благосостоянии. Это чересчур сложно и накладно. К тому же русское чиновничество даже более воровато, чем наше, а что скрывать, я в юности частенько оказывался свидетелем неблаговидных поступков разных интендантов, директоров и прочих королевских служителей, скользких дел, в которых, стыдно признаться, был замешан и мой дорогой батюшка. Но долг платежом красен, говорят русские, благодаря тогдашним связям ему и удалось поначалу вызволить меня – ведь я покинул Страсбург свободным! – из той дурной истории, с которой я начал свое повествование и которая теперь мне кажется до нелепости невинной.

Впрочем, речь сейчас о том, что русское правительство заботится о своем работном люде, только когда он начинает умирать в слишком больших количествах, тем самым нанося государству прямой урон. Иначе кто же будет неустанным трудом обогащать корону? В таких случаях меры принимаются весьма суровые, а потому управляющие фабриками, каково бы ни было их стремление к обогащению, стараются поддерживать вверенные их попечению производства в некотором порядке. Если они и не исполняют в точности все законоустанавливающие циркуляры, многие из которых, признаю, вполне гуманны, то все-таки следят за тем, чтобы не переходить границы приличия. Работа же фабричного начальства оценивается правительством по количеству товара, а серьезный убыток живой силы неминуемо приводит к недостаче, что обречено ревизии или даже полицейскому сыску.

Все это я рассказал заезжему соотечественнику, что-то, конечно, упустив и, покаюсь, слегка преувеличив некоторые детали, дабы произвести на гостя – чье внимание, мне, не скрою, льстило – дополнительное впечатление. Его реакция меня несколько удивила. Поахав, как положено, он без дальнейших вступлений объяснил, что уже много лет пишет труд по управлению общественным здоровьем и что в этом трактате будут разделы, посвященные всем великим европейским державам. Только, увы, в России он ненадолго и боится, что, не владея местным наречием, может наделать непростительных ошибок. Поэтому не соглашусь ли я в течение двух-трех недель, безусловно, не бесплатно, перенести только что изложенные факты на бумагу и переслать их по такому-то адресу? «И на всякий случай еще одну копию вот сюда. Конечно, услуги переписчика я тоже оплачу. Понимаете, это как-никак magnum opus, работа всей моей жизни и будет так досадно, если в нее вкрадутся неверные сведения о России. Могут быть даже дипломатические осложнения. Так я могу на вас рассчитывать, мой дорогой друг?»

До сих пор не понимаю, почему я так легко согласился. Деньги он мне предложил внушительные, но не сверхъестественные. Да я их еще должен был заслужить, причем изрядно потрудившись: по мере того, как я все более склонялся к тому, чтобы принять его предложение, список предъявленных мне вопросов продолжал расширяться. Впрочем, наши переговоры шли легко и мои ответные условия, пусть и не сразу, но тоже были приняты. Не скрою, в итоге я был доволен тем, что выторговал чуть больший гонорар и с тщанием его отработал, ведь не так уж часто нам предоставляется возможность честно продать свои знания. Заодно я заново научился владеть пером, даже приобрел к этому охоту, не отпускающую меня, как видите, и до совсем седых волос.

24. Научные соображения

Губернатор рвал и метал, а точнее, попросту боялся. Ну зачем этого приезжего эскулапа потянуло за рогатки? Что, ему жизнь не дорога? «Дорога, дорога, – успокоил его доктор Лемке, – но ваша жизнь мне дорога тоже, даже, не побоюсь сказать, превыше собственной, поскольку за здоровье верного и усердного слуги государева я лично отвечаю перед ее императорским величеством». «Льстит, собака, – подумал губернатор, но вслух ничего не сказал. – Посмотрим, что он сейчас просить станет. Не дам, ничего не дам. Легче в крепость спрятаться, там и припасы есть армейские. Всего вдоволь, несколько месяцев продержимся, до зимы уж точно».

«Ох, – тут неприятственно стало на душе, и холодок побежал по становому хребту, – нынче же надо писать в столицу донесение, срок подоспел, да и вообще – ждут там, а коли не дождутся… Или отложить до завтра, утро вечера… Вдруг само рассосется, вдруг все неправда, и этот неуемный доктор, седой да серый, строгий и немецкий, дело свое знает ничуть не лучше наших доморощенных идиотов?»

Лемке пристально смотрел на губернатора, важного сановного русского, толстоватого, как почти все провинциальное начальство, в плохо сидевшем мундире и сочных тупоносых сапогах, который непрестанно потел и поэтому постоянно вытирал бритый затылок грязным платком из дорогого кружева. И понял, что его надо напугать, только тогда он начнет действовать. Доктор оказался наполовину прав. Потому что есть не вполне определимая, но явная черта между пределами страха и страхом без границ. И один и тот же человек может за краткое время оказаться по обе ее стороны: сначала свыкнуться с неизбежным и проявить твердость духа, а потом сорваться и с головой погрузиться в трясину всепобедного ужаса.

Сам