Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

в ужасе, как полки на параде, а он воздвигся напротив, словно при отпевании, и знай воет в полный голос: «Восстань теперь, Отец отечества! Воззри на любезное твое изобретение, великий флот российский, что неслыханной славой наполнил ныне паруса свои. Не пропали труды твои и устроения, уже не на море Балтийском и даже не на море Черном полощутся флаги, что навесил ты на мачты своих фрегатов, – в море Медитерранском, в странах восточных, смиряет корабль русский гордую Порту».

Тут бы успокоиться и обратно на алтарь, а он дальше, без продыху: «Как бы возрадовалось сердце твое, о Преобразователь отечества! Российские орлы твоим именем наполняют просторы восточные, торжествуют, преследуют и истребляют злого неприятеля! Так встань же, возрадуйся сердцем!..» – басом гремит, борода летает, руками машет, как с живым говорит.

Все остолбенели – не понять, что делать и страшно отчего-то, у меня самого прямо как мороз по коже пошел, волосы подниматься стали. Неровен час, откинется сейчас крышка мраморная, а то треснет напополам, уже вроде и двигаться начала… Тут слышу, граф наш старый, что за братом когда-то высоко взлетел, да ныне уж давно приземлился, гетман бывший и академик знатный, шепчет кому-то, и громко шепчет, душа хохлацкая: «Чого вин его кличе? Як встане, то всих нас достане!»

И отлегло сразу.

Епископ долго еще остановиться не мог, и где столько воздуха запас, сладкоглаголивый – все вещал про град Константинопольский и стены Византийские, звал покойника, улещивал возвратиться с того света, сулил ему всякие радости государственные, а вот… Не страшно было более: некому из гроба вылезать, за трость учительную хвататься, и дрожать нам посему вовсе незачем. Глас человеческий только пыль сотрясти может, но на чудеса способности не имеет.

А ее величеству эта, значит, фигура речи очень понравилась. Тут спорить невозможно, таково искусство великое, знатно нас всех пробрало. Одно слово, оратор. Огонь в глотке, что кум в околотке. И велела она сию велелепную проповедь перевести на многие языки и в Европе распространить повсеместно. Правильно – пущай они тоже пужаются.

15. Правый берег

Город высился над рекой, гордо, раскидисто, правомочно – как многие века назад, как века спустя. Обрубал, округлял холмы, наполнял лощины, распускал во все стороны улицы, воздвигал стены и храмы, храмы и стены, наводил переправы, гудел колокольным шумом и ярмарочным звоном. Город был живым почти под любой властью, был вдвойне живым теперь, когда чрево империи двинулось в его сторону и, наоборот, многие обитатели города потянулись на север, занимая все более важные посты, приобретая чины, славу и богатства, неся гонор высокой учености в неприветливые и неотесанные широты, делая их мягче, тоньше, радостней.

Город был запружен проходящими войсками. В одну сторону шли пополнения, свежие, с еще не кровящими ногами и не опаленными степным сушняком лицами, блестели пушечные стволы, звонко ржали лошади. Обратно тянулись подводы с увечными ранеными, скакали редкие фельдъегеря, тащились обозы, порожние армейские и изобильные купеческие. Крепость, расположенная высоко, уступая по высоте лишь вороньего полета колокольне, полнилась провиантом, амуницией, рядом с ней разбухал койками госпиталь. Крепость не знала, что ее будут брать много раз, – с запада и востока, юга и севера, ибо многих еще приманит этот город, – но что ни разу не выпалит она по противнику, никогда не заклубятся дымом ее бойницы от чересчур ярой обороны. Не крепостями был силен город на правом берегу реки, нет, не крепостями.

Люди жили в городе давно, они сами не знали, сколько прошло времени с тех пор, когда первый сруб плотно лег на мягкую подзолистую почву у самого берега. Возможно, причал появился раньше первого жилища, первого жильца – люди не знали и этого, не знали они, сколь хрипло их потомки будут об этом предмете спорить. Город испокон веку был славен базарами и рынками и пока не ведал, что эта война – первый шаг к постройке другого города, на далеком и не всегда гостеприимном море, который переймет и отберет торговую славу у своего старшего брата.

В городе было много нищих. В нем всегда водилось много нищих, особенно вокруг монастырей, где гораздо легче кормиться от щедрости богомольных толп. И тепло было в городе до необыкновения. В последнее время даже зима не маяла бездомных, как обычно, не выбрасывала их десятками на ближние и дальние кладбища. В недавние годы стало еще проще жить голытьбе беспорточной, христарадникам: ручеек прозжих северян превратился в поток, и они обязательно старались поклониться святыням, пусть почти на скаку, и щедро разбрасывали монеты у ворот, торопливо вскакивая в седло и усердно крестясь на золоченые колокольни.

Нищие жили внизу, ближе к реке, переправам и кабакам: там было много нор, углов, подмостков. Но пили, воровали и побирались в этом городе не только они. Никуда не уходили списанные в запас инвалиды, находили пристанище крестьяне из разоренных деревень, сбегались в город все, кому было что скрывать и от кого прятаться. Кучковались, ютились, хоронились, ото дня ко дню перемогались – и густел смрад в заброшенных сараях и узких проулках. Ибо дерьмо человеческое к дерьму же и липнет. Ничто не удержит помойную человечину: ни валы, ни рвы, ни сама великая река. Только крепостные ворота можно запереть на замок. И то не надолго.

16. Сомнение

Ох, непростое это дело – править церковью православной, пусть в самом что ни есть православном городе. Повзрослел Еремей еще более, понимал кое-что, и не всяким, даже очевидным прегрешением мог укорить начальство, хоть и глядел на него, по молодому-то возрасту, отнюдь не смиренно почтительно. Да и отец Иннокентий учил коромысло ровно держать, что, прибавлял он часто, всего труднее. Так говорил: по глупости на рожон не лезь, но и зад вышестоящий не лижи. Напрасная хула – не божье дело, но и подобострастие – сестра лицемерия, а его Спаситель не раз обличил словесами строгими.

Вот, например, указание архиепископское, строго возбраняющее попам крестцовым собираться напротив Спасских ворот, отчего большие были вопли и разные ябеды – верное дело, куда ни кинь. Ведь не мог не видеть Еремей, далеко забрели эти люди, себя божьими называющие, от веры истинной, от смирения да благостности. Об одном лишь заботится голь поповская, часто нигде не учившаяся и никем не посвященная, – как вернее облапошить, обмишурить народ христианский. Давно бросили свои приходы, подвизались на Москве из-за этой причины единственной.

Горят их глаза, горят, когда молитвами частят, когда обещания дают доверчивым людям, что бросаются к ним в беде да несчастии, а еще сильнее горят, когда падает им в