Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

ничего, что он кораблей ни разу не водил, а в море лучше всего умеет саженками плавать. Зато кровиночка родная, значит, талант и победитель.

Вот и получается, стали наши морячки разменной деньгой, отрубями государевыми, утехой чужого тщеславия. Державный, как говорится, расход. Пропадут, бедные, ни за понюшку табаку, сгинут в дальних волнах, и не вспомнит о них никто. Ни в приказе, ни в газетке слова не обронят, разве молебен отслужат тихо-тихо где-нибудь в порту кронштадтском и свечки поставят в боковом притворе – не по числу убиенных воинов, а по числу кораблей потерянных.

10. Братские чувства

Понимал Еремей, с турком война – правильная. За обиду великую, за родичей православных, славянских и греческих, чью шею веками ломал басурманский султан. И против злых татар, в стародавние времена до Москвы доходивших, и посейчас братушек кровных, что живут в исконных, южных наших землях, стращающих жестокими набегами да всяким бесчестным утеснением. Единственно печаловался, когда брата иногда встречал или просто издали видел, калечного ветерана батальных экзерциций совсем иных, и не таких уж давних, о которых все таперича напрочь забыли. Помнило об увечных одно только государство и только раз в месяц.

Пенсия была Артемию положена пятьдесят копеек – деньги невеликие, и долго его руки не тяготившие. Получив в казенном присутствии государственное вспомоществование, инвалид Степанов сперва дня три-четыре гулял: когда с такими же, как он, изуродованными отставниками, а иногда со своею нищей братией, угощая всех встречных и поперечных. Потом сутки отсыпался в каком-нибудь углу или канаве и опять побирался до новой выплаты, христарадничал, чаще всего поближе к паперти, благо немало было церквей в старой столице, городе колокольном. Не хотел его видеть Еремей и чувствовал за то в себе грех – великий не великий, а вот какой есть, жгучий не сильно, но постоянно.

И не знал, что делать, – попробовал один раз подобраться к брату, покалякать, разумеется, без наставлений да исправительных бесед. Кончилось это плохо, и быстро кончилось, моргнуть не успел – словами гнусными, криками громкими и еще меньшим душевным спокойствием. Поить брата шло против совести, а трезвый он злостью пылал пуще Малюты, особенно если хмель с него только сбежать успел. И никому спуску не давал, потому часто бывал бит, и не собрать бы ему давно костей, да жалели бывшего солдата собутыльники, со всей силы не охаживали. А опрокидывал Артемий чарку-другую всегда залпом, попарно – добрел. Однако на самое малое время, а потом, если не иссякала брага, то без удержу догонял да полировал, терял остатки разума, стекленел, говорил словами бессвязными, отрывистыми и падал, где придется, а коли нечем догонять было, то зверел несоразмерно, наливался силою свинцовой, забывал о ноге своей деревянной и даже двух Малют бешенством превзойти мог.

Но вот эта война была – правильная.

11. Аргументированная отповедь (с французского подлинника)

«…На четырнадцатой странице г-н аббат переходит к своим наблюдениям над громом и заодно сообщает, что, дескать, в ходе их он посредством простого железного бруска внушил уважение боязливому народу Сибири и таковыми электрическими демонстрациями оградил себя от насилий, ежедневно ему угрожавших. Г-н аббат любит многозначительные эпитеты, вся его толстая книга ими наполнена. Он называет боязливым целый народ, потому что несколько лиц отошли от места, куда он железным бруском притягивал гром. Бьюсь об заклад, он и сам стал с той стороны бруска, где было менее опасности. Должно ли заключить отсюда, что все французы трусишки?

Надобно сознаться, что у г-на аббата взгляд не философский – он привязывается лишь к мелочам; ему ненавистен русский народ, но он не рассматривает человека как жителя вселенной, везде одинакового. По поводу своего поганого железного брусочка он осмеливается называть боязливым народ, сделавший более завоеваний, чем Римская республика. Подите, дорогой демонстратор, спросите у шведов, пруссаков, поляков и у победоносного султана, лапою которого французы хотели вытащить каштаны из огня, боязливы ли русские в массе или в отдельности, и вы кое-что узнаете по этому предмету. За письменным столом вы корчите мудреца и конечно были очень довольны собою, когда изливали на бумагу гнев и злобу – свою или кого-то еще – против народа, который осыпал вас предупредительностями и вниманием. Вы осмеливаетесь называть его боязливым, тогда как вы умирали от страха и приставали ко всем начальствам, чтобы вам давали конвой, без чего совершенно обходятся в своих путешествиях боязливые русские. Вы бы дали многое, чтобы заклеймить презрением русских, но вместо того знайте, что презирают только аббатов, пишущих плохо и неумно; тех, которые видят все навыворот и по большей части не знают, что говорят.

Оставляю здесь на минуту рассуждающего об электричестве г-на аббата и укажу одно обстоятельство, касающееся этого явления и малоизвестное в остальной Европе. В России во время зимних морозов дети часто забавляются тем, что в каком-нибудь темном углу трут мебели сукном или мехом и извлекают из них искры и даже яркие блестки. Это столь обыкновенно, что часто эта веселая игра занимает целое семейство. Вот еще один довод, опровергающий мнимый страх русских к молниям.

…Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как народ русский. Однако, если бы те же авторы взяли на себя труд рассматривать вещи добросовестно и беспристрастно и сравнивать их с тем, что мы видим в остальном человеческом роде, то обнаружили бы, что он стоит приблизительно в уровень с остальными народами Европы и лишь предубеждение и предрассудок могут ставить его на другую ступень.

Все, кто писал о России, были иностранцы, которые, по незнанию языка и страны, говорили скорее то, что им казалось, чем то, что они действительно видели, их мнение составилось заранее и изменению не подлежало. Немецкие писатели, например, искали в русских немцев и, не находя их, сердились. Все им становилось дурно. Русским было непростительно быть русскими у себя дома. Прочие авторы поступали точно так же – они находили дурным, что русские разнятся от прочих народов; эти проницательные наблюдатели делали открытие, что русские у себя дома выглядят для них иностранцами. Не удивительно ли?!

Легко убедиться, что французские писатели в этом отношении не отстают – они любят первенствовать даже в пустяках и находят сказать что-либо против всего, что не заимствовано у них. Россия заградила путь властолюбию французов, и теперь, не имея возможности побороть ее, они говорят о ней как можно больше дурного, чтобы ей отомстить. Нечего сказать, милая нация. Такие поступки, скорее, в стиле наушника при дворе вашего восточного союзника.

О французы, оставьте этот тон, что вы