Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

набеги крымского хана на мои южные провинции. Вы прекрасно знаете, что сей правитель является верным вассалом султана, знаете и то, куда попадают невольники, захваченные во время этих пограничных разбоев. Не одна и не две слезные просьбы поступили на мое имя из тех пределов. Взывают к защите ограбленные и обездоленные, лишившиеся детей, жен и мужей. Вопиет к отмщению пролитая кровь, мирная и невинная.

Хотя уже много раз обещания Порты обуздать крымского насильника оказывались пустыми, я и здесь была готова к смирению, поскольку знаю, что много больше бед, нежели обычный, пусть и злостный разбой, приносит война настоящая, долголетняя. И мне вовсе не чужды мысли об особой ответственности, которую мы, монархи, несем перед судом Божиим и человеческим. Но, как вы прекрасно знаете, в тот год чрезвычайно усилился поток известий (замечу в скобках, и ранее немалый) о жестоких притеснениях и издевательствах, которым стали подвергаться православные христиане в пределах империи, чего законы султана якобы ни в коем случае не дозволяют.

Позвольте избавить вас от подробностей, изложенных моими доверенными лицами – при знакомстве с ними кровь моя не раз леденела. Известия эти стали широко распространяться в Петербурге и провинциях, вызывая горечь, негодование и возмущение. Российский народ принимает судьбу своих православных братьев и сестер близко к сердцу и вправе требовать от правительства решительных действий для защиты единоверцев. Особую ярость, я вынуждена использовать это слово в интересах истины, посеяли рассказы о надругательствах над церквами и образами Господа нашего. Удивлена и премного, что христианская Европа мало об этом осведомлена. Или отдельные политики считают возможным поставить свои предпочтения выше Божьих установлений? Здесь это совершенно невозможно по характеру народа русского, сохранившего, к счастью, в отличие от иных, может быть, чуть более образованных наций, чистоту начальной, искренней веры.

Скажу, впрочем, что знания европейцев о моей державе, увы, сильно извращены, и я не могу не увидеть в этом чьего-то злого умысла. Так, недавно мне попалась в руки прескверная книжонка одного французского аббата, – знакома ли она вам? – выпущенная, представьте, по рекомендации Академии и с полной королевскою привилегией. Особенно удручает, что этот набор нелепостей, клеветы, плоскостей и злобных выдумок посоветовал напечатать знаменитый астроном и математик, высокий гений, друг истины и украшение своего времени.

Право, я в недоумении. Как можно поощрять сочинение, написанное со столь малым уважением к факту, единственная цель которого состоит в том, чтобы навлечь презрение и насмешки на целый народ? Неужели точность потребна только в астрономических выкладках? Или европейцы считают себя вправе дозировать истину? Им что, доставляет удовлетворение оболгать другие нации, виновные только в том, что они не похожи на немцев или французов? Почему целый народ, унижаемый, оскорбляемый, осыпаемый бранью на каждой странице, не заслуживает никакого внимания со стороны господ академиков? Обещаю вам, что совсем скоро на всех европейских языках будет напечатано подробное опровержение сочинения нашего милого аббата, и вы увидите, что ошибок в нем чуть менее, чем строчек.

Замечу кстати, что всестороннее просвещение моих подданных – дело совсем небольшого времени, и я уже вижу радостные плоды этого в самом ближайшем будущем, а вот мода на либеральное вольнодумство – есть порок глубочайший и вряд ли легко излечимый. Не хотелось бы пророчествовать, но не приведет ли эта мода Европу к потрясениям, сравнимым с войнами между протестантами и католиками? Ни в коей мере не желала бы такой развязки.

Позвольте уверить вас на прощание, что единственной целью моего правительства по-прежнему является не завоевание новых земель и покорение иных народов, а почетный и продолжительный мир, главнейшим условием которого должно стать обеспечение прав христианского населения империи и обуздание крымского хищника. Пользуюсь случаем поздравить вас с наступающим праздником Рождества Христова. Его Высочество тоже с радостью присоединяется к моим пожеланиям благополучия вам и вашим близким».

8. Глава семейства

За прошедшие годы мистер Уилсон несколько изменился, став одновременно чуть плотнее и немного вальяжнее. Этому способствовали пошедшие в гору дела торгового дома, закономерно увеличившие благосостояние петербургского резидента, и его троекратное отцовство: пухлая и послушная, как и все русские, Ефросинья принесла ему девочку, мальчика, а потом еще одну девочку. Попечение о дочерях почтенный коммерсант с легкостью передал матери, но в отношении сына компромиссов не признавал: ребенка воспитывал приходящий гувернант, немец, а будущей весной его должны были отдать в недавно организованную школу для детей-иностранцев. После же, если планам мистера Уилсона суждено было сбыться, молодого Вильсона – под таким именем он был, согласно местным обычаям, записан – ждал интернат в далекой Британии. И не следовало бы пуститься в путь и самому коммерсанту? Он понимал, что уже задержался в России, может быть, чересчур надолго. Да, состояние было создано, да, оно продолжало расти, во многом именно потому, что он освоился на здешней почве, оброс знакомствами и тонкими знаниями, но что дальше?

Ему давно было пора вступить в законный брак, вспомнить о грядущей старости. Ефросинья же не могла и помыслить о том, чтобы перейти в иную веру, хотя, думал иногда Уилсон, оставь они Россию, это мнение могло бы перемениться. Да, вот в этом был главный вопрос: покидать ли Россию? И если да, то кто поедет с ним? Сын – вне сомнения, тут бы он не потерпел никаких возражений. А Ефросинья? И в каком качестве? Английским она не овладела, ее дочери тоже не выходили с женской половины и общались с папенькой только по-русски. И да, в его доме как-то сама собой образовалась та часть, где правила Ефросинья, откуда она редко отлучалась, где жили слуги, часто совершенно бесполезные; и иная, с кабинетом, курительной, библиотекой и мастерской, где по-прежнему царил он, где принимал редких гостей и частых деловых посетителей. Между ними существовала невидимая граница, и коммерсант знал, что уборщики, прачки и полотеры неохотно заходят на его половину. И был вынужден признаться самому себе, что такие обычаи скорее напоминают русскую патриархальность, нежели Европу или, тем более, Британию. И это в Петербурге, где любой мелкий чиновник норовит подражать лондонским или парижским нравам! Так не должно было быть, так не могло продолжаться. Как-то неправильно все шло и нуждалось в непременной починке. Но ничего не менялось, поскольку для перемен были потребны крутые меры, а их почтенный коммерсант избегал. То ли из-за нерешительности, отнюдь не свойственной ему во всех остальных делах, то ли по привычке. Ведь не так плохо жилось ему при установленных – а не им ли самим? – порядках, ведь от скольких мелочных забот он был избавлен. Но все же