Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

построены и осады в жизни не видели. Дневной урок увеличить разика в полтора против обычного. Чтобы все с ног валились и ни о каких самовольных прогулках не думали. И пригрозить, что тем офицерам, у кого в ротах да батальонах наметится изрядное число больных, будет прямая дорога шагом марш на юг, в прибрежные камыши да на янычарские штыки.

Сказано – сделано, и сразу все притихло, ни разговоров, ни даже редких сплетен. И славно. Господи, спасибо тебе, подсобил, надоумил! Можно и на хорошую свечу раскошелиться, правильный случай. Собой господин фон Штофельн тоже был доволен, считал, что хорошо справился с опасным безобразием. Не на такого волка напали, обормоты гунявые. И вот еще: так не нравились господину коменданту санитарные новости, – не без оснований почитал он их за причину едва не начавшихся бед – что приказал он лекарей к нему на прием не пускать, а описи из гарнизонного лазарета переворачивал, не читая, и откладывал в дальний ящик, вместилище бумаг бесполезных и ненужных.

Только судя по всему, на самом юге дела тоже шли не ахти, и в следующий раз генерала ошарашили уже не слухи, а известия самые что ни есть вернейшие, прибывшие из ставки верховного командования. Сообщалось, что зараза, именовавшаяся во избежание паники, гнилостной лихорадкой, тревожит многие селения по эту сторону великой реки, которая быстрым течением да широким захватом разделяла силы воюющих империй. Были больные и в войсках, хотя и немного. Смотрели тех хворых солдат разные врачи, только никак не могли определиться: вот на раны да понос глаз у них был наметанный, а тут соглашаться не решались, и никто на себя конечной смелости не брал. Однако говорилось о симптомах чрезвычайно серьезных, и слово грозное доносилось из промежду строк вполне явственно, хотя никак не могло быть произнесено по соображениям политическим.

Дело, впрочем, и так принимало оборот вполне государственный и требовало действий незамедлительных.

Потому истребован был из самой столицы доктор чрезвычайной опытности и знаток разных лихорадок, в том числе и этой, до срока – свят-свят-свят – определенно не именуемой. И находился уже в пути, колесил по пыльному шляху в неделе-другой пути. В связи с тем предписывалось генералу непременно ждать опытную врачебную знаменитость и оказывать ей всемерное содействие в исполнении высочайшего повеления. «Ах ты!» – тоскливо подумал генерал фон Штофельн, и опять захотел убрать неприятную бумагу в заветный ящик. Даже дернул рукой: нервное, от контузии осталось. Но из врожденного чувства субординации, – а был он из старой остзейской военной семьи, даром что его предки служили русским царям уже в третьем поколении – не смог отнестись к высокому приказу с небрежением и направил навстречу петербургскому доктору казачий разъезд.

4. Патриотизм

Вот против этой войны, с какой стороны ни взгляни, а тяжело иметь особое мнение. Наоборот, хочется одобрить и прилюдно рукоплескать, даже заказать молебен благодарственный за собственные кровные деньги. Во всех отношениях дело высокополезное и державоустроительное. Враг известный, неприятный, но по силам, приобретения – очевидные и выгодные, затраты – умеренные. Опять же и христианам православным помогаем спастись от постыдного гнета, зачтется это дело России на небесах! Да к тому ж не забудем главное: не мы, отнюдь не мы начали ружья заряжать, а он, супостат поганый. Обложил нас вредными требованиями и нотами, придумывал предлоги да гадости, а под конец, как объявлено ему было неудовольствие и полная имперская неуступчивость, – отправил посла российского в башню, наложил оковы тяжелые и выпустил фирман с военной декларацией. Но Господь, вестимо дело, видит, чья в кровопролитии вина, и отличает соответственно.

Оттого имеем мы пока твердое сердечное спокойствие и отсутствие каких-либо угрызений. И главное, несмотря на сложности, связанные с гиблыми погодами, отдаленностью от зимних квартир, финансовой затрудненностью и демаршами неких европейских дворов, одерживается победа за победой, одна другой славнее, и впервые в истории росской удалось одолеть реку, бывшую в оные века границей иной империи, самой достославной в жизни человечества. И притом не числом бьются наши олухи, как бывало не раз, а умением, малыми силами тучи полков неприятельских рассеивают, в ретирацию обращают и в полон берут. Вот как!

Однако после этого обратным разом начинаются вопросы средней приятности и умеренного приличия. И ведь нельзя не задать, особенно, если как на духу. Во-первых, какая у этой войны конечная цель? Поскольку, того не зная, вести кампанию за кампанией – смысл разорительный, здесь большое может быть казне стеснение, а народу неудовольствие. Тут надобно не забыть, с чего вся катавасия завертелась: с бесконечных треволнений в Земле Польской и с неизбывного нашего в них вовлечения. Хотя опять же, иначе нельзя: тоже ведь заступаемся за православных братьев, многие века надменными панами угнетаемых и в рабстве пребывающих. Теперь же, когда держава российская в силу и крепость вступила, невозможно долее того терпеть без позора. А в ту же сторону и недружнего какого короля в Варшаве видеть нельзя, прямой от такой занозы нашему государству урон и поношение.

Народ, однако, о том хоть и знает, да не слишком. Видит он, что служить ему надо в войсках отважных и бравых, а идут те войска в болота польские да степи ногайские и горы кавказские, а сверх того пески крымские да валашские. А еще чует хребтом своим, что работать ему надо денно и нощно из последних его человеческих собачьих сил, и снабжать тех доблестных воинов потребным фуражом да амуницией. И нет тому конца-краю, и нет разъяснения, и чувства никакого тоже не имеется. Кому та война потребна, кроме нас, людей образованных да политике с экономическим расчетом обученных? Народ российский, конечно, терпелив, но если расшалится, то хоть святых выноси. А ведь давно не шалил – значит, много уже накопилось, не ровен час, вырвется на свет, изрядно будет.

Во-вторых, почему мы опять с басурманином воюем в одиночку, а вся христианнейшая Европа либо в отдалении стоит, либо шлет султану дружественное одобрение и чуть ли не обещание помощи? Кто ж тогда, получается, верует в Бога Истинного? Тут даже, скажу я, опять же шепотом: а есть ли в политике, высокой и тонкой, какой Бог? Имея в виду, конечно, совесть. Сколь договоров ни заключили, как слезно ни клялись – все нарушили, разорвали и растоптали. И мы, и они, враги и друзья, народы прежние и нынешние, самые знатные государи и светлейшие императоры. Потому, коли чуток пораздумать, то выходит черным по белому: нет ни веры, ни чести, ни совести в этих делах для любой державы наипервейших. Но тогда, к чему таковая политика? Бог же