Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

и общей неуверенности в русских делах им вряд ли удастся заполучить кого-либо, умеющего и знающего более, чем я с десяток лет тому назад. А много ли проку было от меня тогда?

В здании коллегии врачи оказывались редко, только в дни назначенных заседаний, обычно я встречал там горстку мелких чиновников, бивших, по здешнему обычаю, баклуши или гонявших непрерывные чаи (что, впрочем, одно и то же). На этот раз, однако, я застал их в некотором смятении. Таково, замечу, частое состояние российских служак самого низкого ранга, потративших остатки благоразумия на то, чтобы зацепиться за искомую должность и готовых за нее держаться даже под страхом гибели своей бессмертной души – они либо лентяйничают, либо пребывают в тревоге.

Любая неожиданность вводит их в трепет зубовный и полное телесное оцепенение. Посему они меня жаловали не особенно сильно – иноземец, мало ли что. Вдруг у меня дернется вожжа под хвост и я устрою им какую-нибудь чересчур вредную ябеду? Чувства эти мне были очень хорошо известны, да и понятны. Наверно, я понемногу становился русским. Несмотря на это, мы улыбчиво раскланялись и приветствовали друг друга по имени-отчеству.

– А что, Евсей Тихонович, – произнес я, внутренне восторгаясь своим произношением, долженствовавшим убедить моих знакомых в том, что изучение иностранного языка – дело для них самое никчемушнее. – Нет ли каких новых известий из столицы или от здешних властей, или же самой малой, – здесь я сделал выгодную и одновременно почтительную паузу, – наставительной инструкции, необходимой для ознакомления и изучения? – Возможно, я не очень точно употреблял русские слова, но все равно выразился как нельзя более доходчиво для людей этого рода (уж поверьте мне без излишних доказательств).

Евсей Тихонович, состоявший в чине коллежского асессора, и его младшие коллеги согласно замотали головами, что, как я сразу понял, означало: инструкций и известий нет, но имеется документ иного рода. И поглядев на своих собеседников повнимательнее, сообразил, что к ним в руки попало животное, ранее науке неизвестное, а потому одновременно опасное и удивительное. Мучаются, значит, родненькие. И с намеренной легкостью протянув руку в сторону, провозгласил: «Позвольте полюбопытствовать! – тут же доверительно добавив: – Надеюсь, это по врачебной части?»

О, наивная русская душа! Честь тебе и хвала. Ключ повернулся, полка открылась, Евсей Тихонович зачем-то натянул перчатки по самые локти, на мгновение погрузил руки в присутственную тьму и почти немедленно с боязливой торжественностью передал мне небольшую брошюру, на титуле которой стояло по-латыни: «Описание моровой язвы, также именуемой чумой, в Валахии, Молдавии и Малороссии, сделанное коллежским советником Иоганном Лемке, доктором медицины». Переведя взгляд на почтенных распорядителей, я догадался, что им каким-то образом стало известно название книги. Не знаю отчего, но мне тоже стало не по себе. Еще мгновение, и все сошлось: заглавие объясняло недоговоренные слухи, носившиеся в последние недели по мещанским гостиным старой столицы. Я им не то чтобы не верил, а просто не обращал внимания.

Здесь придется сделать небольшой шаг назад. Как я уже говорил, в Москву со всех сторон тянулись бродяги самого разного рода. Кого здесь только не было! Жаль только, мне не хватает знаний и умения подробно их описать. Одни наряды чего стоили! А лица? Но кто были те люди, плоскогубые и приплюснутоухие, иногда говорившие по-русски хуже, чем я? Не могу достоверно сказать и, увы, мне некого призвать на помощь. Тамошняя земля обширна языками, но до сих пор совершенно не изучена.

И вот среди странных говоров и необычайных людей, которых, не забудьте, я часто видел в самые отчаянные моменты их жизни, иногда при последнем дыхании, стало вдруг формироваться, чуть не в воздухе, а потом наливаться соком и на глазах воплощаться странное, даже не скажу, известие – скорее, знание. Известно, что суевериям не нужно анализа, всестороннего рассмотрения, они никогда не ошибаются, не знают никаких сложностей, модификаций, так вот, знание то состояло в неминуемом приходе какой-то страшной беды, чего-то всепожирающего, всесильного, неостановимого, потустороннего.

Но о чем лепетали в бреду умирающие, чего боялись фабричные девки, осторожно шептавшиеся по углам и замолкавшие при моем приближении? От чего пытались отмолить себя скопища людей, потянувшихся в церкви несметными, даже для России, толпами – и не только по праздникам? Хотя русских никогда нельзя обвинить в отсутствии богобоязненности, скорее наоборот. Но несомненно, что в городе потихоньку прорастало чувство опасности. Признаюсь, я его очень даже замечал, но связывал с идущей на юге войной, которая до той поры, насколько я мог судить, продвигалась весьма успешно. Даже чересчур – ведь я не мог не понимать, что российские успехи должны встревожить многие европейские дворы.

Теперь же передо мною разверзлась бездна. Не скажу, что я хорошо знал Россию, но все же не раз выезжал за пределы Москвы в составе врачебных инспекций, почему и был неплохо осведомлен о характере провинциальных властей и уровне тамошних медиков. Хорошо если в уездном городе можно было найти одного хирурга, а в губернском – двух-трех. Слышал я и том, что стоит удалиться от столицы на три-четыре сотни верст (примерно сотню лье), как и того не окажется, одни костоправы, травники да кровопускатели. Удивительно еще, как здесь до сих пор не случилось мора, подобного тому, что надвигался на нас, – я вдруг понял это с необыкновенной отчетливостью – надвигался на потный, грязный, переполненный нечистотами, грызунами, мухами и вшами город.

Понемногу служители коллегии разговорились, и я узнал гораздо больше, чем мог рассчитывать. Есть люди, которых страх делает словоохотливыми, таковы большинство российских бюрократов, ибо они всегда ведут с собой внутренний монолог, готовясь к тому моменту, когда кто-то заставит их давать оправдания письменно и под присягой. Так вот, в старую столицу было направлено две дюжины экземпляров труда высокоученого и, должен признать, отважного немца. На мой взгляд, хватило бы и одной. Свежеотпечатанные фолианты в буквальном смысле жгли руки моих собеседников. Поэтому все оказалось очень легко, и я унес с собой плотную кожаную тетрадь, провожаемый радостными взглядами чиновников. Почему-то им казалось, что стоит избавиться от всех книг, оказавшихся у них на хранении, как исчезнет из воздуха и почти материализовавшееся слово, которое стояло на титульном листе.

31. Рапорт

«Повеление Вашего Императорского Величества исполнено в точности. Полицейские и военные заставы как на ближних, так и на дальних подступах к Первопрестольной учреждены и инструктированы действовать с наивеличайшей строгостью и тщанием. Все новоприбывшие из Малороссии опрашиваются особо и задерживаются на срок до месяца, дабы с точностью уяснить, не проявится ли у них какая порча, а их грузы отделяются для