Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

приспустил исподнее. В паху краснели пятна, размером с полтинник (это – половина русского рубля). И одна за другой перед моим мысленным взором начали всплывать строки из сочинения коллежского советника Лемке, читанного мною глубоко за полночь, – не одну свечу извел я за этим занятием и еще не вполне от него отошел.

– Кто общался с больным? – быстро спросил я, не поднимая глаз. – Никто, – отвечал хозяин лачуги. Гость постучался в дом глубокой ночью, жаловался на головную боль, просил помочь Христа ради. Рассудив, что по бедности к нему вряд ли ломятся лихие люди, мой собеседник открыл засов и постелил горемыке у самого порога. Под утро тот начал стонать в голос и разбудил его. Тогда он бросился за доктором – не дай бог, незнакомец помрет, и что потом, хлопот не оберешься – и сразу наткнулся на меня.

Сейчас понимаю, что я действовал, как сказочный автомат, описанный не помню каким писателем из нынешних. Спросил, есть ли в доме большой чан и дрова, опустил в протянутую руку несколько мелких монет. Приказал раздеть больного, немедленно сжечь все его вещи. Из дому не выходить. Попросить, чтобы соседи принесли побольше воды, ведер с дюжину, и оставили у ворот. У соседей тоже должен быть чан. Пусть одолжат. Я добавил денег. Нагреть воду так, чтобы едва было можно терпеть. Второй чан тоже заполнить водой, но не греть. Опустить больного в горячее на несколько минут, потом перенести в холодную воду, потом завернуть в чистую простыню. Быстрее, быстрее…

Не успев опомниться, я сам сделал почти все, мною сказанное. Скликал соседей, объявил им, что во дворе – больной гнилостной лихорадкой, но что если они не будут заходить в дом, то опасность им не угрожает, отправил их за водой, развел костер и сжег все вещи несчастного. Не было никаких сомнений, что он умрет не сегодня-завтра. И строго-настрого запретил хозяевам к нему подходить.

35. Лихорадка

Дурно Еремею стало под самый вечер. И как некстати – столько еще дел, столько дел. А захотелось отлежаться, никуда не идти, прямо вспыхивала огненной болью голова, ломило в коленях. И откуда взяться такой напасти? Не за грехи ли, вольные и невольные? Вестимо, как иначе. Так сделал ли он недавно разве что непотребное? Нет вроде, хотя Господу известно больше нашего. А может, за мысли постыдные настигла его расплата? Поддался ведь, не раз он в последнее время поддавался такому соблазну.

О преосвященном думал разное. И даже о Правительствующем Синоде – что скрывать. И знал, что грешит, а все равно отогнать не мог. И сразу грянула Господня молния. Оттого решил не малодушествовать, а прямо сейчас пойти в церковь, отлежаться там до заутрени и сразу покаяться, почему-то знал, что упади он на топчан – через несколько часов нипочем не встать. Да видно не судьба была, все одно упал, только не в своем месте, а чужом, только сил осталось, что постучать да позвать на помощь, пока горло не пересохло, а язык не распух.

И потом ничего не помнил, только чувствовал, что раздевают его, несут куда-то, а тело его уже совсем не его, и не тело вовсе, а сплошной синяк, куда не тронь – болит, а сильнее всего в местах причинных. Ведь тоже грешил – вдруг вспомнилось ему, летом, еще до большой жары, прямо на Суконном дворе, когда отпевали кого-то из доходяг. Подмигнула ему развязная работница, понравился ей, видать, смазливый служка, а он пошел за ней, как на привязи, и сразу, без слов, на грязных досках, только крысы во все стороны брызнули. И последнее, что увидел Еремей, были те крысы, давнишние, необычные, с влажными острыми мордочками. Во все стороны бежали от него большие крысы, шуршали по траве и истошно визжали.

36. Товарищи

В Главный пехотный госпиталь, что на Введенских холмах, пришли два старых служаки, из тех, кому и любая война – мать родна. Были они в отпуске заработанном немалой храбростью да собственной кровью, пролитою при штурме Хотина. Сверкнуло что-то в голове у полкового офицера, и схлопотал он им бумагу, самую что ни есть редкостную. Разрешала она солдатам гулять еще целый месяц сверх обычного, однако с таким условием, что будут навещать они в старой столице раненых да болезных из действующей армии, поддерживать в товарищах дух да утешать всячески, если кто уж совсем навечно искалечен. Состояли ветераны в ведении московских военных властей и должны были давать им ежедневный отчет, кроме как по дням воскресным и праздничным. Ну а за это полагалось им от казны своевременное содержание. Вот что значит повезло людям.

По такой, почти небывалой удаче исполняли ефрейтор да младший сержант свой долг вполне ревностно и сегодня зашли проведать кое-кого из однополчан, знакомых неблизких, но все же людей не совсем чужих. И даже купили по дороге разные гостинцы. На соседнем рынке, по случаю. Дешево было, только налетай, – продавал купец вещи прямо с воза, брал всего ничего – видать, торопился.

И санитарам тоже перепало финтифлюшек заморских, и даже соврано было, что взяты оные были с боем, в далеких турецких крепостях. Правду сказать, они вполне взаправдашне смотрелись, не отличишь от тамошних, что в Хотине похватали, во время-то трофейного дня, по законам воинским. Ну, да те давно уж проданы, уже не упомнишь, как и кому – за жирную еду, сладкую водку и вкусных волосатых девок. Видать, правильно сделали, вот Господь и теперь не обидел, послал дар – и нам, и товарищам, и пособникам лекарским, которые судьбу нашего брата, на самом деле, больше всего и решают. Без санитара не выжить – ни на поле боя, ни в лазарете, ни в столичном госпитале, что стоит на горе, желтой краской покрашен, со всех сторон виден, всем ладен и красив – прямо дворец.

37. Терапия

Тепло было в Москве, очень тепло, хоть и не осень была по календарю, а почти зима. Носясь по городу взад и вперед, я обливался потом и забегал к себе только сменить платье, иначе мне грозил бы недуг, лишь чуть менее яростный, чем тот, который проступил на лице моего первого чумного больного. Первого из сотен и тысяч обреченных. Но обо всем по порядку.

Придя в тот же вечер домой, я отослал прислугу, приказав ей сначала вскипятить чан с водой, и бросил туда свою одежду. Затем сам натаскал еще несколько ведер, согрел их до того, что коже было почти невмоготу, и погрузился туда с головой. Вслед за чем завернулся в