Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

подвалы, где хранились большие запасы консервов и вина. Без специального или обыкновенного ножа открыть консервную банку трудно. А у бутылки с вином отбить горлышко – сущий пустяк. Изголодавшиеся узники на радостях напивались. Потом, покачиваясь и спотыкаясь, вылезали из подвала, забирались в канцелярию и все, что попадало под руку: столы, стулья, радиоприемники, шкафы, разбивали вдребезги. Иные заключенные добрели до барака, где ранее жили эсэсовцы, и даже до вилл, построенных фашистскими генералами и функционерами. Одна из вилл принадлежала гитлеровскому генералу Гудериану. За несколько часов заключенные превратили обстановку вилл в сплошные обломки. Ничто не уцелело от погрома. В людях проснулся всеразрушающий бес, и его невозможно было остановить.

Многие бывшие узники умерли в винных погребах. Ослабленный и истощенный организм не перенес алкоголя и жирной пищи, которую узники нашли в кладовых фашистских особняков. Несчастные! Они пережили мучительное заточение в фашистских застенках, но не смогли сохранить свою жизнь в первый же день свободы.

В конюшне, по дороге к заводу «Сименса», спрятались от разбушевавшихся заключенных несколько немецких узников. Они боялись за свою жизнь. Мы обнаружили немцев, когда ездили за водой. Потом, чтобы они не умерли с голоду, носили им еду до тех пор, пока бывшие заключенные не успокоились.

У ворот на страже нашего лагеря встала с ружьем Долил. Позже по секрету она сказала, что винтовка не заряжена. Но для непрошенных гостей – мужчин часовой у ворот был все же острасткой. Они не решились тревожить женский лагерь. К тому же он был обнесен стеной, опутанной колючей проволокой. Некоторые мужчины, хотя и останавливались у ворот лагеря, но проникнуть внутрь не отваживались. В конюшне, о которой я упоминала, стояло около двадцати лошадей. Некоторые заключенные седлали коней и устраивали на дороге бешеные скачки. Иногда кто-нибудь из наездников осаживал разгоряченную лошадь у ворот женского лагеря. Однако винтовка в руках суровой Долин охлаждала пыл, и распаленный «джигит» поворачивал обратно.

Наконец, около пяти часов вечера в лагерь вступили советские войска: конница, артиллерия, «катюши» (о которых мы так много слышали), танки и пехота. Войск было много. Но они, не задерживаясь, проследовали по главной улице лагеря дальше. В лагере их осталось лишь небольшое подразделение.

Теперь мы уже окончательно были свободны! Мне следовало бы радоваться. Но весь мой восторг словно разрядился в тот момент, когда я сжимала в своих объятиях первого советского солдата. Теперь же мной овладела тревожная мысль: «Что с Юлеком? Жив ли он?». Она вытеснила все другие. Словно почувствовав мое душевное смятение, ко мне подошла Здена Недведова, заключенная-врач, которая могла лечить больных единственным лекарством – милой улыбкой. Когда Здена входила в больничный барак и, улыбаясь, произносила: «Ну, девчата, как спалось?» – словно солнышко проглядывало из-за туч. Для каждой больной у Недведовой находилось ласковое слово. Женщины всех национальностей обожали ее.

– Я убеждена, что Юлек жив, – сказала Здена.

– Ты что-нибудь знаешь о нем? – спросила я.

– Нет, но какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что он жив.

Чехословакия еще не была полностью освобождена. Советская Армия и чехословацкое воинское соединение сражались с оккупантами на территории нашей страны.

Советские воины, оставшиеся в лагере, проявляли к нам трогательную заботу. Они не позволяли возить воду. Еще в первый вечер советский офицер сказал мне: «Вы уже достаточно наработались. Теперь мы попросим немцев помочь вам».

Одна из наших подруг нашла на складе красный материал. Мы нашили из него головные платки и флажки. Ими приветствовали наше освобождение в день 1 Мая 1945 г.

1 Мая. Раннее утро. Вместе с Мирной мы вышли за ворота. Даже не верилось, что можно беспрепятственно покинуть лагерь и так же свободно возвратиться: ни эсэсовца, ни надзирательницы. И все же мы ловили друг друга на том, что осторожно оглядываемся на те места, откуда всего лишь два дня назад нас подстерегала смерть.

Для Мирки это был первый выход за ворота лагеря после полуторагодичного заключения.

Берега озера были усеяны ослепительно белыми маргаритками. Как же я их раньше не замечала? Ведь они не за одну ночь расцвели! Мы решили нарвать цветов для больных. Вот удивятся! Но тут увидели пасущуюся недалеко от нас корову. Вот если бы ее подоить и напоить молоком больных! Это было бы хорошим подарком к 1 Мая! Я пошла в лагерную кухню за ведром. Мирка осталась караулить корову. Потом мы загнали ее в хлев. Там оказалось еще несколько коров.’Возле них на соломе лежал молодой человек в полосатой тюремной одежде. Мы переглянулись с Мирной: не переодетый ли это эсэсовец?

– Что ты тут делаешь? – спросила я по-немецки.

На ломаном немецком языке он ответил, что болен.

– Какой национальности?

– Голландец.

Голландец! Так, вероятно, он умеет доить коров, ведь Голландия – страна молочного животноводства. Я спросила, доил ли он когда-нибудь коров? Он ответил утвердительно. Тогда я попросила показать мне, как это делается. Ведь я никогда в жизни не доила. Юноша попытался привстать, но не смог: до такой степени ослаб. Я села возле коровы на корточки и дотронулась до вымени. Корова беспокойно переступила ногами. Мирка похлопала ее по спине и принялась по-чешски успокаивать. «Ну стой, пегая, стой!» Я же тем временем стала усердно дергать за соски, но молоко не текло.

Голландец с любопытством смотрел на эту сцену. Увидев, что мои усилия ни к чему не приводят, он попросил подогнать корову к нему поближе. Но у него не хватило сил даже сесть. Мирка ушла за термометром, а голландец начал меня инструктировать. Наконец из-под моих пальцев потекла тоненькая струйка молока. Тем временем вернулась Мирка с термометром и подала его голландцу. У него оказалась очень высокая температура. Что с ним? В коровнике ему оставаться нельзя. Я сказала, что придем за ним с носилками и поместим в какой-нибудь барак:

– Здесь ты оставаться не можешь!

Он очень заволновался:

– Оставьте меня! Тут я свободный человек, а если вы заберете меня в барак, я опять окажусь за проволокой.

Мы объяснили, что лагеря уже нет, фашистов тоже нигде не видно, что мы хотим помочь ему возвратиться домой. В бараке за ним будут ухаживать, он быстрее сможет восстановить силы и уехать на родину. Но голландец категорически отказался тронуться с места.

Мы поняли, что дальнейшие уговоры бесполезны.

Примерно часа через два я надоила полное ведро молока. Очень устала, корова тоже. Когда я наконец отошла от нее, пегая поглядела на меня большими грустными глазами, как бы говоря: «Слава богу, кончилось мучение!».

Уходя, мы обещали голландцу, что не забудем о нем, принесем