Истина - Эмиль Золя

Проходя мимо дочери, онъ наклонялся надъ нею и со слезами на глазахъ цѣловалъ ея волосы.

— Папа, что съ тобою? — спрашивала она. — Ты все еще горюешь!

Порою на ея лобъ падала горячая слеза. Она оборачивалась, обнимала его, ласкалась къ отцу и усаживала его рядомъ съ собою.

— Ты напрасно, папа, такъ сильно отчаиваешься, когда мы остаемся вдвоемъ. Днемъ ты всегда храбрый, а вечеромъ тебя забираетъ страхъ, какъ бывало прежде со мною, когда я боялась оставаться въ потемкахъ. У тебя есть работа; ты долженъ работать.

Отецъ старался улыбнуться.

— Ты, какъ видно, гораздо умнѣе меня… Разумѣется, я сейчасъ же примусь за дѣло.

Но когда онъ взглядывалъ на дочь, глаза его снова затуманивались, и онъ осыпалъ ее горячими поцѣлуями.

— Что съ тобою? что съ тобою? — бормотала она, сама растроганная до слезъ. — Зачѣмъ обнимаешь ты меня такъ крѣпко?

Весь дрожа, онъ называлъ ей причину своего страха, сознавался, что окружающій его полумракъ еще сильнѣе напоминаетъ ему страшную угрозу.

— Только бы ты у меня осталась, дитя мое, только бы тебя не отняли также, какъ твою мать!

Дѣвочка молча ласкалась къ отцу, и они плакали вмѣстѣ. Когда же ей удавалось усадить его опять за поправку ученическихъ тетрадей, она снова принималась за повтореніе своихъ уроковъ. Проходило нѣсколько минутъ, и безпокойство съ новою силою овладѣвало Маркомъ; онъ долженъ былъ встать и ходить взадъ и впередъ. Казалось, будто онъ ищетъ въ этомъ мракѣ, въ этой глубокой тишинѣ осиротѣлаго дома потерянное счастье.

Время конфирмаціи приближалось, и всѣ опять заговорили про Луизу. Ей шелъ уже тринадцатый годъ, и весь набожный Мальбуа былъ возмущенъ, что такая большая дѣвочка остается безъ религіи и даже не посѣщаетъ церкви. Со времени ухода изъ дому матери о ней говорили съ большимъ сочувствіемъ, какъ о несчастной жертвѣ, подчиненной грубой власти отца, который умышленно разжигаетъ въ ней неуваженіе къ церковнымъ обрядамъ. Мадемуазель Мазелинъ навѣрное также старательно развращала дѣвочку. Развѣ не грѣхъ обрекать эту юную душу на погибель, оставляя ее въ рукахъ этихъ двухъ невѣрующихъ, явное безстыдство которыхъ возмущало всѣ умы? Поговаривали о необходимости вступиться за ребенка, устроить какую-нибудь манифестацію и принудить отца вернуть дочь матери, этой святой женщинѣ, которая должна была бѣжать изъ дому, возмущенная его низкимъ, отталкивающимъ поведеніемъ.

Маркъ, уже привыкшій къ оскорбленіямъ, опасался исключительно тѣхъ сценъ, которыя разыгрывались въ домѣ бабушки каждый разъ, когда тамъ бывала Луиза. Женевьева, все еще очень слабая, медленно оправлявшаяся послѣ родовъ, относилась къ дочери холодно, безучастно, предоставляя госпожѣ Дюпаркъ, этой грозной прабабушкѣ, одной устрашать дѣвочку гнѣвомъ Божіимъ и всѣми ужасами адскихъ мученій. Неужели она не трепещетъ при мысли о вѣчной карѣ, которая должна ее постигнуть: вѣдь милліарды милліардовъ вѣковъ ея грѣшное тѣло будетъ кипѣть въ маслѣ, его будутъ жечь на огнѣ и рвать на части раскаленными клещами. И когда Луиза, возвращаясь вечеромъ домой, разсказывала отцу обо всѣхъ этихъ угрозахъ, Маркъ содрогался передъ тѣмъ насиліемъ, какимъ хотѣли завладѣть этой юной душой, и старался угадать по глазамъ, удалось ли этой женщинѣ привести въ смущеніе ребенка.

Иной разъ дѣвочка бывала очень взволнована, но когда ей доводилось наслушаться слишкомъ возмутительныхъ вещей, она замѣчала спокойно и разсудительно:

— Какъ это странно, папа, неужели добрый Богъ можетъ быть такимъ злымъ?! Бабушка увѣряла меня сегодня, что если я пропущу теперь хоть одно богослуженіе, дьяволъ всю вѣчность будетъ рвать мои ноги на мелкіе кусочки… Это довольно несправедливо, и потомъ, по правдѣ сказать, мнѣ кажется это невѣроятнымъ.

Слушая такія замѣчанія, отецъ немного успокаивался. Строго воздерживаясь насиловать совѣсть ребенка, онъ не позволялъ себѣ открыто осуждать странныя наставленія, получаемыя въ домѣ бабушки, и ограничивался тѣмъ, что воспитывалъ въ дочери здравый умъ, постоянно указывая ей на высокое значеніе истины, справедливости и доброты. Быстрое развитіе ребенка, ея привычка къ логической мысли приводили Марка въ восторгъ. Въ этой хрупкой, слабенькой, по-дѣтски шаловливой дѣвочкѣ онъ угадывалъ будущую женщину съ яснымъ, твердымъ умомъ и нѣжнымъ сердцемъ. Всѣ его безпокойства возникали изъ опасенія, какъ бы другіе не уничтожили молодыхъ побѣговъ, обѣщающихъ такой пышный расцвѣтъ; и онъ чувствовалъ себя немного спокойнѣе только въ тѣ дни, когда дѣвочка поражала его своими серьезными разсужденіями взрослаго человѣка.

— О, ты знаешь, — говорила она, — я очень вѣжлива съ бабушкой. Я отвѣчаю ей, что не хожу на исповѣдь потому, что исполняю просьбу отца: дожидаюсь, когда мнѣ исполнится двадцать лѣтъ. Мнѣ кажется, что мой отвѣтъ очень разуменъ. Я чувствую себя совершенно правой. Я остаюсь при своемъ рѣшеніи, и я сильна; вѣдь кто правъ, тотъ всегда бываетъ силенъ, — не такъ ли, папа?

Порою, несмотря на свою привязанность и уваженіе къ матери, она шаловливо подшучивала надъ нею:

— Ты помнишь, папа, какъ мама сказала мнѣ: «Я сама пройду съ тобой катехизисъ», и я отвѣтила ей: «Отлично, — вечеромъ ты будешь спрашивать меня уроки, и я охотно буду слушать твои объясненія». Тогда я ровно ничего не могла понять, и мама напрасно старалась помочь мнѣ; теперь, подумай, та же бѣда:. я понимаю не больше, чѣмъ прежде… Мнѣ бываетъ очень неловко. Я боюсь, какъ бы мнѣ ее не обидѣть, и иногда мнѣ приходится дѣлать видъ, что я понимаю сразу. Но при этомъ у меня бываетъ, вѣроятно, такое глупое лицо, что она всегда прерываетъ урокъ, сердится и называетъ меня безтолковой… Недавно она осталась мною такъ недовольна, что я долго-долго плакала.

Но дѣвочка какъ будто не придавала значенія этимъ разговорамъ и оставалась веселой.

Отецъ умилялся въ душѣ. Неужели на его долю дѣйствительно выпадетъ такое рѣдкое счастье: его дочь окажется исключеніемъ, однимъ изъ тѣхъ немногочисленныхъ умовъ, поражающихъ своимъ ранними, стройнымъ развитіемъ? Въ переходномъ возрастѣ большинство дѣвочекъ отличается своими проказами; иныхъ охватываетъ такое новое трепетное чувство, что онѣ довѣрчиво слушаютъ и дѣтскія сказки, и мистическія исторіи. Какое рѣдкое счастье ожидаетъ его, если Луиза избѣжитъ общей участи своихъ подругъ! Высокаго роста, сильная и здоровая, она сформировалась очень легко. Но, несмотря на свою возмужалость, эта маленькая женщина бывала иногда настоящимъ ребенкомъ, забавлялась пустяками, говорила глупости, играла даже съ куклой, съ которой вела изумительныя бесѣды. Въ такіе дни Маркъ тревожился болѣе всего, опасаясь этого ребячества, спрашивая себя: неужели его врагамъ все-таки удастся похитить эту юную душу, омрачить этотъ ясный разсудокъ?…

— Ахъ, папа, еслибы ты зналъ, какую глупость сказала мнѣ сейчасъ кукла! Но что-жъ подѣлать? Она еще недостаточно умна!

— А ты надѣешься, что она у тебя поумнѣетъ?

— Ужъ я и не знаю. Она такая тупоголовая! Что можно выучить на-память, она запоминаетъ слово въ слово, но въ грамматикѣ, въ ариѳметикѣ — это настоящій болванъ.

И она отъ души хохотала. Въ такія минуты мрачное, унылое жилище оглашалось дѣтскимъ весельемъ, какъ будто въ него врывалось ликованіе весны.

Но по мѣрѣ того, какъ время шло впередъ, Луиза становилась задумчивѣе и озабоченнѣе. Навѣщая по четвергамъ и воскресеньямъ свою мать, она возвращалась изъ маленькаго дома бабушки всегда очень сосредоточенной и часто погружалась въ глубокую мечтательность. Вечеромъ, работая при свѣтѣ лампы, она подолгу смотрѣла на отца глазами, полными грусти. И то, что должно было случиться, не заставило себя долго ждать.

Случилось это вечеромъ; день былъ знойный, и къ вечеру все небо покрылось темными, грозными тучами. Отецъ и дочь, но обыкновенію, работали у стола, на которомъ горѣла лампа подъ абажуромъ; Мальбуа, погруженный во мракъ, давно уже спалъ; и только мотыльки, влетая въ открытое настежь окно, нарушали глубокую тишину легкимъ трепетаньемъ своихъ крылышекъ. Дѣвочка въ этотъ день провела послѣобѣденное время въ домѣ на площади Капуциновъ; она казалось очень утомленной, лицо выражало напряженную думу. Наклонившись надъ своею тетрадью, она не писала, а что-то обдумывала. Наконецъ она отложила перо и заговорила среди глубокой, печальной тишины, которая царила въ комнатѣ:

— Отецъ, я имѣю сказать тебѣ нѣчто очень печальное, что давно уже томитъ мою душу. Я знаю, что мои слова огорчатъ тебя, сильно огорчатъ, и потому я до сихъ поръ не находила въ себѣ рѣшимости заговорить съ тобою объ этомъ, боясь тебя разстроить. Но сегодня я дала себѣ слово не идти спать до тѣхъ поръ, пока не сообщу тебѣ своего рѣшенія, потому что считаю его и благоразумнымъ, и необходимымъ.

Маркъ быстро обернулся въ сторону Луизы; сердце его сжалось отъ страха: онъ угадывалъ, что наступаетъ послѣднее, самое ужасное испытаніе. — недаромъ голосъ его дочери дрожалъ отъ волненія.