Истина - Эмиль Золя

— Мой бѣдный другъ, — сказалъ онъ наконецъ, — у меня большое горе, и я хочу облегчить свое сердце, прежде чѣмъ сюда придетъ Луиза… Намъ нельзя больше видѣться здѣсь каждый день. Я думаю, что благоразумнѣе всего будетъ вообще воздержаться отъ какихъ бы то ни было сношеній… Вы понимаете, что я прощаюсь съ вами серьезно. Намъ необходимо разстаться, мой другъ.

Она выслушала его, не выразивъ ни малѣйшаго удивленія, точно знала впередъ, что онъ ей скажетъ, а затѣмъ отвѣтила твердымъ, но печальнымъ голосомъ:

— Да, мой другъ, я сегодня сама пришла сюда, чтобы проститься. Вамъ не придется меня уговаривать: я точно также сознаю необходимость разлуки… Мнѣ все разсказали. Противъ такой подлости у насъ нѣтъ иного орудія, какъ полное самоотреченіе.

Наступило долгое молчаніе. Кругомъ царила тишина. День медленно угасалъ. Желтофіоль наполнялъ воздухъ ароматомъ, а трава на лужайкѣ, истомленная за день солнцемъ, освѣжалась въ вечерней прохладѣ.

Маркъ заговорилъ вполголоса, какъ будто думая вслухъ:

— Всѣ эти несчастные, опутанные ложью и лишенные простого здраваго смысла, не могутъ спокойно смотрѣть на отношенія мужчины и женщины, чтобы не приплести къ нимъ какой-нибудь грязной выдумки: мысль о грѣховности человѣка развращаетъ все. Женщина — это самъ дьяволъ; одно ея прикосновеніе уничтожаетъ и нѣжность, и привязанность, и дружбу… Я почти предвидѣлъ то, что могло случиться, но старался не обращать на нихъ вниманія, не желая доставить имъ удовольствія, что замѣчаю ихъ козни. Но если я лично могъ бы отдѣлаться простымъ презрѣніемъ къ этой клеветѣ, то она все-таки оскорбляетъ васъ, мой другъ, и затрагиваетъ въ особенности Луизу… И вотъ они торжествуютъ новую побѣду: имъ удалось прибавить ко всѣмъ нашимъ несчастьямъ еще новую печаль!

Эти слова сильно взволновали мадемуазель Мазелинъ.

— Для меня это несчастье очень тяжело… Я не только лишаюсь пріятной вечерней бесѣды, но теряю возможность быть вамъ полезной; мнѣ тяжело и грустно думать, что я оставляю васъ теперь еще болѣе одинокимъ и несчастнымъ. Простите мнѣ мое невольное тщеславіе, мой другъ, но я была искренно счастлива, помогая вамъ въ вашемъ дѣлѣ, сознавая, что я могу служить вамъ утѣшительницей и опорой! Теперь я постараюсь только думать о васъ, одинокомъ, покинутомъ, лишенномъ даже подруги… Въ самомъ дѣлѣ, какіе есть скверные люди!

Маркъ съ трудомъ скрывалъ свое волненіе.

— Они именно этого и добивались: оставить меня одинокимъ, заставить покориться, лишивъ всякой привязанности. Признаюсь вамъ, это единственная рана, отъ которой я дѣйствительно страдаю. Все остальное — всѣ ихъ открытыя нападки, обиды, угрозы — все это только разжигаетъ и укрѣпляетъ во мнѣ потребность въ истинномъ мужествѣ. Но сознавать, что изъ-за меня не щадятъ также и моихъ близкихъ, видѣть, какъ ихъ безчестятъ, оскорбляютъ, какъ на эти жертвы обрушивается вся жестокость позорной борьбы, — это наводитъ на меня такой ужасъ, что я становлюсь малодушнымъ… Они отняли у меня жену, теперь разлучаютъ меня съ вами и скоро кончатъ тѣмъ, что лишатъ меня и дочери.

Мадемуазель Мазелинъ, глаза которой наполнились слезами, остановила его:

— Осторожнѣе, другъ мой: идетъ Луиза.

— Мнѣ нечего ея остерегаться, — сказалъ онъ порывисто. — Я ждалъ ее: она должна все узнать.

И когда дѣвочка, весело улыбаясь, подошла и усѣлась между ними, отецъ сказалъ ей:

— Дорогая моя, ты нарвешь сейчасъ букетикъ для мадемуазель; мнѣ хотѣлось бы, чтобы у нея были наши цвѣты, прежде чѣмъ я запру на замокъ дверь, ведущую въ ея садъ.

— Ты хочешь запереть дверь на замокъ! Но зачѣмъ, папа?

— Потому что мадемуазель Мазелинъ перестанетъ сюда приходить… У насъ отымаютъ нашего друга, какъ отняли твою мать.

Лицо Луизы приняло серьезное, сосредоточенное выраженіе. Всѣ молчали. Она посмотрѣла на отца, потомъ на мадемуазель Мазелинъ. Она не задала ни одного вопроса, но казалось, что она все понимаетъ; на лицо этой не по лѣтамъ развитой дѣвочки легли легкія тѣни, въ глазахъ свѣтилась тихая грусть.

— Я сдѣлаю букетъ, — отвѣтила она наконецъ, — и ты, отецъ, передашь его мадемуазель Мазелинъ.

И пока дѣвочка, выбирая самые лучшіе цвѣты, ходила взадъ

и впередъ вдодь клумбы, они провели вмѣстѣ еще нѣсколько минутъ, полныхъ грусти и очарованія. Они больше не разговаривали, но обмѣнъ мыслей продолжался; они безъ словъ понимали другъ друга, оба занятые думой о счастьѣ будущихъ поколѣній, о примиреніи враждующихъ, о женщинѣ, образованной и свободной, освобождающей въ свою очередь мужчину. Между ними была полная солидарность, исключая любви, — это лучшее, что можетъ подарить дружба двухъ существъ, мужчины и женщины. Онъ былъ ея братомъ; она была его сестрою. И ночь, надвигаясь все ближе и ближе на благоухающій садъ, вливала въ ихъ изболѣвшія души живительную отраду.

— Отецъ, вотъ букетъ; я связала его стебелькомъ травки.

Мадемуазель Мазелинъ встала, и Маркъ отдалъ ей букетъ.

Затѣмъ всѣ трое направились къ двери. Когда они дошли до нея, то остановились, постояли съ минуту, все еще не говоря ни слова, точно радуясь, что они могутъ еще затянуть минуту разлуки. Наконецъ Маркъ распахнулъ двери настежь; мадемуазель Мазелинъ прошла въ свой садъ, оглянулась и посмотрѣла въ послѣдній разъ на отца, котораго обнимала дочь, спрятавъ свое лицо у него на груди.

— Прощайте, другъ мой, — проговорила учительница.

— Прощайте, другъ мой, — отвѣтилъ Маркъ.

Это были послѣднія слова; дверь медленно затворилась. Затѣмъ съ обѣихъ сторонъ осторожно задвинули засовы, но они заржавѣли и издали короткій, жалобный звукъ. Этотъ звукъ навѣялъ еще большую грусть. Все было кончено: доброта и дружба были убиты слѣпою ненавистью.

Прошелъ еще мѣсяцъ. Маркъ остался вдвоемъ съ дочерью; онъ чувствовалъ, какъ одиночество и заброшенность подкрадываются къ нему все ближе и ближе, Луиза продолжала посѣщать уроки мадемуазель Мазелинъ, которая, преслѣдуемая любопытными взглядами ученицъ, старалась обходиться съ нею, какъ съ другими, не отдавая ей никакого предпочтенія. Дѣвочка уже не оставалась у нея послѣ занятій, а тотчасъ же возвращалась домой, чтобы готовить уроки съ отцомъ. Встрѣчаясь на улицѣ, учитель и учительница обмѣнивались простымъ поклономъ и ограничивались разговорами, имѣвшими прямое отношеніе къ исполняемымъ ими обязанностямъ. Такое поведеніе было тотчасъ же замѣчено, и въ Мальбуа каждый выражалъ по этому поводу свои догадки. Люди благоразумные были очень довольны, что они сумѣли сразу положить конецъ распущенной на ихъ счетъ низкой клеветѣ, но зато другіе издѣвались и торжествовали: это еще ничего не доказываетъ, что они соблюдаютъ приличія передъ людьми, — кто запрещаетъ влюбленнымъ видѣться по ночамъ, и если только у дѣвочки чуткій сонъ, можно себѣ представить, чего она наслушается. Когда Маркъ узналъ черезъ Миньо эти новыя подлыя сплетни, на него напало страшное уныніе. Бывали дни, когда мужество его ослабѣвало: къ чеку обращать жизнь въ мученіе, отказываться отъ счастья, если никакая жертва не удовлетворяетъ злого врага? Никогда еще одиночество не казалось ему столь горькимъ и невыносимымъ. Съ приближеніемъ ночи, когда онъ оставался вдвоемъ съ Луизой въ холодномъ, опустѣломъ жилищѣ, его охватывало непреодолимое отчаяніе при одной мысли, что можетъ настать день, когда онъ потеряетъ и этого ребенка, и у него не останется ни одного любящаго, дорогого ему существа.

Дѣвочка обыкновенно сама зажигала лампу и садилась за приготовленіе уроковъ.

— Папа, прежде чѣмъ я лягу спать, я хочу еще разъ повторить урокъ исторіи, — говоритъ она.

— Хорошо, моя дорогая, работай.

На него ночная тишина пустого дома наводила безпокойство. Маркъ не могъ продолжать поправку ученическихъ тетрадей; онъ всталъ и тяжелыми шагами ходилъ изъ угла въ уголъ по большой комнатѣ, словно желая схорониться во мракѣ, наполнявшемъ комнату, — лампа подъ абажуромъ освѣщала лишь небольшое пространство.

Проходя мимо дочери, онъ наклонялся надъ нею и со слезами на глазахъ цѣловалъ ея волосы.

— Папа, что съ тобою? — спрашивала она. — Ты все еще горюешь!

Порою на ея лобъ падала горячая слеза. Она оборачивалась, обнимала его, ласкалась къ отцу и усаживала его рядомъ съ собою.

— Ты напрасно, папа, такъ сильно отчаиваешься, когда мы остаемся вдвоемъ. Днемъ ты всегда храбрый, а вечеромъ тебя забираетъ страхъ, какъ бывало прежде со мною, когда я боялась оставаться въ потемкахъ. У тебя есть работа; ты долженъ работать.

Отецъ старался улыбнуться.

— Ты, какъ видно, гораздо умнѣе меня… Разумѣется, я сейчасъ же примусь за дѣло.

Но когда онъ взглядывалъ на дочь, глаза его снова затуманивались, и онъ осыпалъ ее горячими поцѣлуями.

— Что съ тобою? что съ тобою? — бормотала она, сама растроганная до слезъ. — Зачѣмъ обнимаешь ты меня такъ крѣпко?