Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

яхте по случаю открытия Суэцкого канала. Двое из многочисленных сыновей Чулалонгкорна получили образование в прусских кадетских корпусах. Цинской династии в качестве заглаживания вины за Боксерское восстание было предписано отправить в европейские столицы «принца-искупителя», а Вильгельм II в 1905 году очаровал японских кронпринца и принцессу. Интернационал коронованных особ по-прежнему ограничивался Европой. Новый Свет находился за пределами его орбиты, поскольку в 1889 году Бразилия также стала республикой. Теодор Рузвельт своим поведением на международной арене дал понять, что американские президенты готовы потягаться с европейскими монархами. Об императоре Мэйдзи, который на церемониях держался с более отсутствующим видом, чем почти все его коллеги, рассказывают, что ни один из его многочисленных иностранных гостей за сорок четыре года правления не произвел на него столь же сильного впечатления, как непритязательно буржуазный по своему облику и манерам бывший герой Гражданской войны и бывший президент Улисс С. Грант в 1877 году[564]. От таких «межкультурных» встреч не многого можно было бы ожидать, даже если бы они происходили чаще. Европейцы XIX века культивировали старый образ ограниченного и опустившегося «восточного владыки», который годился лишь для оперетт. Герой пьесы Гилберта и Салливана «Микадо» (1885) – фантазии на японскую тему – совершенно не соответствовал реальной фигуре энергичного и способного императора Мэйдзи. Но это не имело никакого значения. В стереотипном европейском восприятии османские султаны казались воплощением самого «больного человека на Босфоре». Клише заслоняли достижения таких просвещенных правителей, как сиамские короли Монгкут и Чулалонгкорн или бирманский Миндон. Только одна живописная деталь, связанная с Миндоном, интересовала европейскую общественность: согласно предписанному церемониалу, в его присутствии британские послы десятилетиями снимали обувь. В 1875 году британско-индийское правительство в Калькутте запретило это делать, что было равносильно отзыву дипломатического признания Бирмы. Обувной вопрос стал одной из причин аннексии того, что еще оставалось от бирманского государства[565].

Неуважение к правителям отражало неуважение к их странам. Международное право, игравшее заметную роль с 1815 года, писавшееся с 1840‑х годов в основном британскими юристами и поддерживавшееся британской политикой, не защищало неевропейские территории. Кроме того, оно оставляло неурегулированные правовые лакуны, особенно на море. Например, капитаны китобойных судов, охотившихся в одном и том же районе, заключали подробные договоренности на случай конфликтных ситуаций, связанных с обнаружением и присвоением добычи[566]. Под знаком британского господства на морях не существовало морского права, которое защищало бы слабых от сильных. Европейская экспансия XIX века, следуя английской модели, обычно использовала правовую форму протектората. Первоначально под ним понимались только отношения, при которых одно государство делегировало свои внешнеполитические дела другому государству – протектору. Однако в колониальной практике установление протектората часто означало лишь «замаскированную форму аннексии»[567]. Эта правовая форма была популярна, поскольку обеспечивала протектору все возможности для экономической эксплуатации без возложения на него бремени ответственного управления доминирующей территорией. До тех пор пока против установления протектората не возражала третья сторона, то есть другая колониальная держава, международное право ничему не препятствовало. Часто протектораты вопреки правовой доктрине объявлялись над сообществами, которые ни в коем случае нельзя было отнести к государствам. На другом конце спектра находилась возможность стереть с карты государство, существовавшее веками и обладавшее по крайней мере такой же стабильной легитимностью, как большинство европейских государств. Корея, страна с непрерывной государственностью с XIV века, объявленная в 1905 году протекторатом Японии, в 1907‑м обратилась ко Второй Гаагской мирной конференции с протестом против своей участи. Президиум конференции вообще не принял корейских представителей, дав понять, что считает Корею незаконной или несуществующей страной. Такая позиция могла быть подкреплена силой. Корея была аннексирована японцами в 1910 году и оставалась их колонией до 1945‑го. Тем не менее решения подобного рода, так часто принимаемые министрами или узким кругом участников конференций великих держав, постепенно становились предметом публичных дискуссий.

Уже стало общим местом считать период примерно с 1815 по 1870 год классической эпохой внешней политики как соревнования между дипломатами из аристократического сословия. До этого времени династические соображения зачастую не позволяли проводить «реалистичную» внешнюю политику, а профессионализация дипломатии только начиналась. После этого времени возникли серьезные помехи со стороны плебейских масс: пресса и настроения избирателей. Первый Наполеон, как и его великие оппоненты Уильям Питт Младший и князь Меттерних, не допускал народ к принятию решений о войне и мире. Третий Наполеон играл на чувствах масс. Он инсценировал кризисы, оказывавшие эффект на настроения в обществе, и отдавал приказы о колониальных завоеваниях, например во Вьетнаме, чтобы улучшить настроения внутри Франции. Бисмарк, никому не позволявший вмешиваться в свою внешнюю политику, все же иногда разыгрывал карту национальной мобилизации, например в 1870 году, когда объявление Наполеоном войны дало ему желанный повод для патриотического объединения немцев. Его постоянный оппонент – британский премьер Гладстон, который, в отличие от железного канцлера, склонялся к морализаторско-идеалистической внешней политике и разворачивал публичные кампании по случаю бесчинств и массовых убийств в Италии и Болгарии. Взрыв имперских эмоций произошел в России в 1877 году, когда панслависты призывали царя Александра II объявить войну Османской империи, что, по его собственному мнению, не отвечало национальным интересам[568]. То же самое происходило в Японии в 1895 году или в США в 1898‑м. «Джингоистические» настроения в США превзошли почти все, что происходило в годы развитого империализма в Европе[569]. Всюду были задействованы две вещи: национализм и пресса. В таких условиях реакцией общества все меньше можно было управлять (как предпочитал делать Бисмарк). Могла сложиться ситуация, когда политики вызывали у населения националистические ожидания, от давления которых потом с трудом могли уклониться. Примером может служить Второй марокканский кризис 1911 года, когда германский статс-секретарь в МИДе Альфред фон Кидерлен-Вехтер и его помощники-журналисты легкомысленно нагнетали военные настроения[570]. Классическая тайная политика и тайная дипломатия на рубеже веков уже прошли пик своей эффективности. Например, русско-японские мирные переговоры при посредничестве президента Теодора Рузвельта после войны 1904–1905 годов проходили при широком участии формирующейся мировой общественности. Все участники переговоров были поставлены перед необходимостью проводить умелую политику в отношении прессы.

Сопротивление

Это касалось и некоторых регионов так называемой периферии. В Индии, Иране и Китае антиимпериалистическое сопротивление не ограничивалось обреченными на поражение военными действиями и использовало модерные формы агитации. В Иране местные элиты и знатоки Корана выступили с протестом уже в 1873 году, когда шахское правительство предоставило весьма обширную концессию на строительство железных дорог и другие инвестиционные проекты барону Юлиусу де Рейтеру, владельцу одноименного агентства печати. Подобное повторялось и при гораздо более массовом участии: зимой 1891/92 года в