Ослепительный цвет будущего - Эмили С.Р. Пэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он издает такой звук, будто задыхается.
Мой голос надламывается.
– Ты был нам нужен, пап. – В этих наконец-то произнесенных вслух словах и боль, и облегчение. Я так долго пыталась убедить себя в том, что нам без него лучше. Что мы в нем не нуждаемся. Что мы с мамой могли полноценно существовать без него.
Теперь, сказав это, я не чувствую никакой злости. Только грусть.
Я слышу, как шумно он дышит.
Когда он заговаривает, голос его дрожит:
– Я никогда не хотел ставить работу превыше всего, но ты права. Когда я наконец понял, что все разваливается, я не знал, как все исправить. Каждый раз, когда я возвращался домой, я оказывался под этим невыносимым грузом. Мне было гораздо легче, когда я уезжал и мы общались по телефону. Как будто нам снова по двадцать, и мы, разделенные Тихим океаном, поддерживаем отношения на расстоянии.
Он говорит все быстрее, словно стремится выплеснуть свои мысли, прежде чем сможет забрать их назад.
– Иногда мне правда казалось, что вам двоим лучше без меня. Я не знал, как это изменить. Я просто… – Он зажмуривается. – Этому нет оправданий. Я знаю, что я во всем виноват, и я не могу ничего поделать. Если бы я был сильнее, лучше, твоя мать все еще была бы здесь.
– Нет, – говорю я ему, – не кори себя. Ты не виноват. Точно так же, как мама не была виновата в смерти Цзинлинь. – Сказав это, я понимаю, что так оно и есть. Что я действительно в это верю.
Он все еще качает головой. На его лице застыло беспомощное страдание.
– Произойти могло что угодно, даже если бы ты все время был дома. Мама болела.
– Я только жалею, что… – Он замолкает и плотно сжимает губы, проглатывая слова.
Я все понимаю. Нет смысла жалеть. Мы не можем изменить прошлое. Мы можем только помнить и двигаться вперед.
Мне так больно, что я едва держусь, чтобы не рассыпаться на части. С трудом проглатываю застрявший в горле ком.
– Расскажи, как вы познакомились.
Папа молчит, но выражение его лица меняется.
– Расскажи, – настаиваю я. – Это случилось на какой-то студенческой встрече, да?
Когда он наконец заговаривает, голос у него мягкий, тихий:
– Я хотел говорить только с ней одной. Она освещала комнату, как фонарик. Я был готов говорить с ней вечно.
Папа улыбается, но эта улыбка пронизана болью.
– Когда она путалась в устойчивых выражениях, я смеялся как сумасшедший. Ее не волновали ошибки – она просто смеялась вместе со мной. Боже, прозвучит ужасно пошло, но, когда она играла на фортепиано, ее тело словно сливалось со звуком. Казалось, что музыка – это место, где она родилась, и когда она играла, то будто снова возвращалась домой.
Я представляю, как мама покачивается на черной банкетке, ее тело двигается в такт музыке, как волна, пальцы – точные и уверенные. Накатывают боль и обида; сожаление, что я так и не позволила ей провести для меня хотя бы один урок.
Папа тянется куда-то позади себя и вынимает из кармана сложенный квадратиком лист бумаги.
– Что это?
Он молча разворачивает его и поднимает так, чтобы я увидела.
Это карандашный рисунок – наша семья на двусторонних качелях в Вилладж Парке, – старый и истертый, как карта сокровищ. Похоже, что его тысячу раз складывали и разворачивали.
– Ого, честно говоря, я думала, что ты засунул его в какую-то папку и забыл про него.
Он отвечает не сразу, будто затрудняясь подобрать слова.
– Я храню его с самого Рождества. Сначала убирал в чемодан, чтобы рассматривать в командировках, а потом стал носить в заднем кармане. Этот рисунок всегда поднимает мне настроение.
– Ого, – повторяю я.
– Я садился в самолет, разворачивал листок и поражался тому, как великолепно ты передала наши эмоции. Каждый раз, когда я смотрел на него, мне казалось, что тот день становится в памяти все ярче. Выдающаяся работа.
У меня начинает щипать глаза.
– Спасибо, пап. Для меня это очень важно.
– У тебя талант. Прости, если когда-нибудь тебе казалось… что я считаю иначе. Мама так гордилась тобой – и у нее были на то все причины.
Мы замолкаем, и я вдруг задаюсь вопросом: понимает ли он то же, что понимаю я? Только что у нас был самый продолжительный разговор без ссор за долгое время.
Боль по матери никуда не делась. Она никогда не пройдет. Но теперь она спрятана глубоко под слоями, слоями, слоями воспоминаний. Некоторые из них хорошие, некоторые – плохие. Все они – важны.
Дверь скрипит, и в комнату входит бабушка со стаканом сока. Когда она видит, что я проснулась, у нее загораются глаза.
– Ли, – говорит она, добавляя к моему имени еще целую нить быстрых и мелодичных слов.
Я поворачиваюсь к папе в ожидании помощи с переводом.
– Что она сказала?
Он слегка улыбается.
– Она сказала, что у тебя мощное имя. Оно звучит, как слово «сила» на мандарине. Li.
Бабушка тоже улыбается.
– Li.
99
Поднять палец в небо с такой силой, чтобы он вытянулся, как позвоночник. Проследить за ним глазами и заглянуть дальше. Вон там. Крошечный клочок мира, не больше кончика твоего пальца. На первый взгляд может показаться, что там всего один цвет. Синий, или серый, или даже оранжевый.
Но все гораздо сложнее. Прищуриться. Разглядеть мазки сиреневого. Полоску цвета шалфея, ту, что не шире черточки. Пятно оттенка жженого сахара и легкое прикосновение красноты сердолика. Все они соединяются, чтобы вихрем закрутиться над самым пальцем.
Вдохнуть их. Дать им осесть в легких. Это – цвета настоящего.
100
За ужином царит гробовая тишина, и меня вдруг осеняет:
– А где Фэн? – Я поворачиваюсь к Уайпо. – Feng zai nail?
Она смущенно смотрит на меня. Затем произносит что-то, что я не могу разобрать.
Папа выглядит таким же озадаченным.
– Что такое «фэн»?
– Фэн, – говорю я. – Наша подруга Фэн!
Бабушка качает головой.
– Shei?
– Интересное имя, – замечает папа. – Какой здесь тон? Как в слове «феникс»?
– Э-э-э… не знаю.
– Как она выглядит? – спрашивает он.
Вопрос ставит меня в тупик. Как она выглядит? Едва открыв рот, чтобы описать ее, я понимаю, что не могу подобрать слов. Все, что я помню, – ее бледность и яркие блузки с цветочными принтами.
Папа пожимает плечами.
– Уайпо говорит, что не знает никого по имени Фэн.
Я стрелой вбегаю
