Ослепительный цвет будущего - Эмили С.Р. Пэн

шею и смотрю назад, на ту звезду. На птицу. Мою мать.

Ее свет гаснет, и остается лишь пепел – и ночь.

Холодный чернильный черный проглатывает меня, и больше ничего не видно. Совсем ничего. Ни галактик. Ни созвездий. Есть только я и бездна.

96

День двух с половиной

День двух с половиной. Как мы оказались на этом диване? Возможно, это было неизбежно. Возможно, мы были двумя магнитами, которые вселенная все это время притягивала друг к другу.

В тот день дом Акселя пустовал. Там были лишь он и я; мы наполняли пространство смехом, позволяя чувству облегчения разливаться по углам. Облегчения от того, что мы снова cтали друзьями, от того, что мы впервые за тысячу лет снова были вдвоем – и больше ни с кем.

Почему мы были не у меня?

Мы пожарили попкорн и сдобрили его сверху топленым шоколадом, снова и снова выписывая сладкой струей звезду, пока коричневое полотно не покрыло все полностью. Пробуя зернышко, Аксель перепачкался, и ему пришлось слизывать шоколад с губ. Я смотрела, как он вытирает пальцем уголок рта, как ловко слизывает сладкие капли.

Он передал мне миску, и наши пальцы соприкоснулись. Между нами бензидиновым оранжевым затрещало электричество; я знала, что он тоже это почувствовал.

Где была моя мать?

Мы сидели плечом к плечу у него в подвале, и я видела, как с каждым вдохом положение его тела слегка меняется. Мы рисовали ступни друг друга. Все было до боли знакомым: шрамы у него на лодыжке – там, где ему накладывали швы в детстве; то, как он любил сгибать и разгибать пальцы на ногах и постукивать ими в такт музыке.

Я открыла скетчбук на новой странице и поменяла ракурс, чтобы запечатлеть его ноги полностью. Кажется, я никогда до этого не рисовала эти удивительно идеальные коленки.

Мы сидели всего в нескольких сантиметрах друг от друга; слишком близко и в то же время слишком далеко.

Моя мать поднимается по лестнице.

Я баловалась со своим угольным мелком, пока не уронила его. Здесь все и началось. Мелок упал в щель между подушками на диване – между ним и мной. Мы дотянулись до него одновременно, ударившись костяшками пальцев и головами.

– Ой, – сказал он.

– Ты в порядке? – Я на автомате потянулась к его виску, туда, откуда, как мне казалось, шла боль.

Я случайно задела его очки своими неуклюжими пальцами, оставив у него на лбу пепельно-серый мазок.

– Эй! – воскликнул он, но при этом засмеялся.

– Сам ты эй! – сказала я, широко улыбаясь.

Он стер со лба след от мелка и, жаждая отмщения, потянулся ко мне грязными пальцами. Тогда мы засмеялись в унисон, таким мелодичным и теплым смехом, что мои ребра распирало от счастья.

Моя мать пытается придумать текст записки.

Я схватила его за запястья, чтобы не позволить себя испачкать, и в итоге мы стали бороться. Он был сильнее, так что я наклонилась над ним, чтобы заполучить преимущество за счет веса…

…И в конце концов рухнула прямо ему на лицо. Мой нос оказался напротив его носа. Мои губы прикасались к его губам.

Я отскочила, как выстрелившая пружина.

Я могла указать точное место, где мой рот прикасался к его рту. Там вспыхнула искра самого горячего пламени.

Его округлившиеся глаза были словно два горящих солнца-близнеца. Мы не отрываясь смотрели друг на друга, не ослабляя хватку, соприкасаясь коленями, дыша быстро и резко, но синхронно.

Аксель отпустил меня первым. Там, где он держал мои руки, остался холод. Ультрамарин волнами прокатился по телу.

В следующий миг его пальцы стягивали с носа очки.

Он придвинулся совсем близко.

Я чувствовала на губах его осторожное дыхание.

Я заставила себя смотреть прямо на него и видела, как его лицо увеличилось до таких размеров, что перестала различать очертания.

Мы поцеловались, и я вспыхнула всеми цветами мира, горящими ярче огня.

97

Падение сквозь темноту замедляется, и вот я уже дрейфую, будто покачиваясь на воде. Из-за самой черной на свете черноты мне невыносимо холодно. Не видно ни зги. Я не могу различить даже собственные руки, но время от времени все-таки что-то слышу и чувствую. Голоса где-то надо мной. На лбу что-то холодное – по виску бежит капля воды.

Внезапная вспышка света, и я вижу свою комнату в квартире бабушки и дедушки. Все слишком яркое, слишком контрастное.

Здесь мой отец – помогает мне сесть повыше в постели. Позади него слышится голос Уайпо, бормочущей на тайваньском.

Две таблетки на сухом языке. Я отпиваю воду из стакана.

Тело кажется невероятно тяжелым. Закрыть бы глаза. Хоть на секунду.

Я снова падаю, резко и стремительно, вращаясь в черноте.

Ветер усиливается и вжимается в мою кожу, пока я лечу. В какой-то момент темнота начинает рассеиваться. Черный превращается в грязноватый индиго. Индиго светлеет до фиолетового диоксидина, сменяясь кобальтовым синим, потом – лазурным, и наконец приобретает блеск свежей акварели. Просачивается капелька бледного розового – как прикосновение рассвета. Вихри белого растут, раскрываются, расширяются, словно при вдохе.

Я плыву по небу.

– Привет, Ли. – Это папа. Я поворачиваюсь, пытаясь понять, откуда доносится его голос, но его нигде не видно. – Как ты себя чувствуешь, малышка?

Он уже несколько лет не называл меня «малышкой».

– Нормально, – отвечаю я.

Воздух теплеет, и я слышу мягкий звон фортепиано. Он становится громче, и я наконец могу распознать музыку: «Pavane pour une infante défunte» Мориса Равеля [32].

– Помнишь эту мелодию? – шепчет папа.

– Равель. Одна из маминых любимых. – Она играла эту композицию, когда была в молчаливом, но добром настроении. «Павана для мертвой принцессы» – так переводится название. Мне всегда было интересно, кто эта мертвая принцесса?

Музыка заканчивается, и небо затихает. Что-то прорастает в пространстве у меня между ребер. Что-то одновременно полное, болезненное и грустное.

Я понимаю, что папа тоже это чувствует, когда тихо произносит:

– Помнишь, если кто-то делал что-то несуразное, она всегда произносила «О! Господи!», как будто это две отдельные фразы?

Я тихо смеюсь; чувства странные, но приятные.

– Ага. А помнишь, когда ты пытался шутить, она всегда качала головой: «Ты – смешной человек, но ты не смешной»?

Папа прыскает.

– Ага.

– Или помнишь, как ты подарил ей первую вафельницу на Рождество, она открыла коробку и впала в ступор…

– Ох, Ли, ты помнишь? Это ведь было сто лет назад, тебе тогда было года четыре.

– Она тогда сказала: «Это