На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

А сам с Казьминым и отделением Чикина продолжил обход здания. В подвале было темно. На окрик никто не отозвался. Бойкий парень, Тамахин, клацнул зажигалкой. Из-за огромной винной бочки оглушительно взлаял «шмайсер». Во мраке прерывисто мигал огонек вражеского автомата, – пули вонзались в стены, звонисто рикошетили, дырявили бока бочек. Распластанный на полу, Яков подумал, что ранен, ощутив, как мокреет колено. Оказалось, растекается вино, – запах выдержанного портвейна становился все резче.

– Отходи по одному! – приказал он, отползая. И тотчас на звук загремел автомат. Не досчитались двоих, – Тамахина и Дузя. На крики они не отозвались. Чикин швырнул гранату в дальний конец подземелья. Она ахнула с такой силой, что обрушился потолок. Товарищей, изрешеченных пулями, залитых кровью и вином, вынесли на площадку крыльца, озаренную, точно свечами, червонным отсветом заката…

На следующий день, когда Дебрецен был покорен ценой тяжелых потерь, полк Ниделевича отвели в тыл. Яков присмотрел дом с верандой, окруженный поместительным двором и рядами виноградника. Немолодые хозяева, сухощавая темнобровая мадьярка и ее длинноусый муж, встретили казаков с тревогой и пугливой суетливостью. Лайош, как представился мадьяр, немного понимал по-русски. Он объяснил командиру, что хочет угостить ужином. Левшунов, с перевязанной рукой, осипший после боя, приказал ему, дивя Якова знанием венгерского:

– Эдь ювэг бор![36] Да самое лучшее! Не жмись, дядька.

Лайош заулыбался, закивал.

Яков уединился с тремя командирами отделений в беседке, увитой виноградными лозами. Разлапистые листья уже пожухло желтели. А черные треугольные кисти, вызрев, отяжеленно висели на дугах. Яков, разобрав ход боя, распекал сержантов за гибель товарищей. Эти упреки был несправедливы. Двое среди них, Левшунов и Чикин, сами получили легкие ранения, а в отделении Житника не пострадал никто. И все же слов для оправдания не находилось. Прежде чем прийти на веранду, куда звал Лайош, приодевшийся в расшитый кунтуш, взводный проверил лошадей. Коноводы раздобыли духовитого люцернового сена! И Яков забывчиво постоял у коновязи. За дни карпатского похода лошади вымотались, исхудали донельзя…

Войдя на веранду, с подвешенной под потолком лампой, Яков увидел обращенные лица и понял, что ждали его. Длинный стол под холщевой скатертью был накрыт по-праздничному. Поблескивали графины и бутылки с винами. В тарелках – ветчина, куски копченого сазана, пучки лука и петрушки, лечо, поджаристые пышки.

Разлили рубиновое вино по стаканам. И было непривычно замечать, как брали их прокопченные от пороха и табака заскорузлые казацкие руки. Яков поднялся.

– Прошу встать. Вот мы за столом… Получаются вроде как поминки. Пятерых товарищей положили в могилу. А еще вчера Вася Дузь читал новый стишок, про Россию… Тяжело на сердце. Должно, и на мне, взводном, есть какая-то вина. За каждым в бою не поспеешь… А казаки, наши братья, отдали жизни за Победу. Память о них и то, ради чего воюем, едины. Помянем!

Выпили молча, с печальной торжественностью. Выпил и Лайош, и тут же удалился, очевидно, не желая своим присутствием затруднять гостей.

Второй тост подняли за Сталина. Потом Казьмин любо сказал о казачестве, предложил выпить за родную землю. Застолье разгоралось. Лайош выглянул через полчаса в двери и не поверил глазам:

– Jstenem![37]

И принес из подвала еще две бутыли красного вина. Даже для него, исконного винодела, было в диковину, что можно столько выпить за короткое время!

А донцы, впервые захмелев за многие месяцы, радовались возбужденно и шумно. Гомонили, твердили друг другу о самом сокровенном…

– Ты, Петро, на коня своего не ори! Затаится – в бою подведет.

– Голос такой. Чисто тракторный! И сам не рад. С одного края хутора докрикивал до другого. Споры выигрывал!..

– Об женчинах ты, Санька, понимать не могешь. Стручок зеленый! А я бы приголу-убил какую! Чтоб при теле была, не тарашка. Чем больше в бабе загребешь, тем слаже. Ты ее видать должон!

– Видать… Аль в темноте попадать разучился? Без иксплуатации… «прицел» сбился?

– Ого-го-го-го!

– Хе-хе-хех!

– Ай, маманя моя разлюбезная! Подсек, как бубыря!

– Ты думаешь, «Кожух» с калмыком пулеметчицу в штаб сразу повели? Пока взводный с казаками по подвалам лазил, они эту суку в спальню затащили! Только ты не проболтайся! Погубишь ребят…

– У немцев танков ишо богато. Документально говорю! Заводы у них чертячьи. Ученых разных мастей как грязи. Я там был в плену, когда за царя воевал… Не зря ж «тиграми» прозвали! Без танков – документально говорю! – они б да-авно ляснулись!

– Баба моя искусница на блинцы. Что с вареньем жерделовым, что с творожком откидным. Тоненькие, ажник светятся. А ску-усные! Особливо с медком гречишным и топленым маслом. Ага. А к ним – чаек травяной! Как возвернусь, попрошу, чтоб уважила блинцами…

Никакие попойки в корпусе не поощрялись. И когда Лайош появился снова с графинами, Яков отправил его обратно. Хмельная братия, однако, не забывала, что за столом командир. Яков пил меньше остальных. Ему с трудом верилось, что эти краснолицые и веселые бражники, гомонящие без умолку, только утром вышли из Дебрецена, после суток непрерывных боев. Сжималось сердце в тревоге, он уже по-командирски ощущал ответственность за бойцов. Никому из них, конечно, воевать не хотелось. Тем более на чужбине. Обрыдла фронтовая каторга до чертиков! Вернуться бы к жене, подруге, детям! В этом заключалось единственное их желание. И вместе с тем они осознавали, что Победа за семью горами и долами. Кому дождаться ее, а кому – полечь…

Чубатый Андриенко, завзятый песельник, начал с ядреных припевок, произнося первые слова протяжно, с притворно-жалобной гримасой:

Рожу я корежила,

Корябала, драла.

У самого Саратова

Я мальчику «дала»…

И озорные, захмелевшие голоса подхватили, выговаривая и набирая силу:

Она не лопнула.

Она не треснула,

А только шире раздалась —

Была тесная…

Пение и крики поманили на веранду хозяина. Он пришел со скрипкой. Стал подыгрывать казакам. Кто-то крикнул «цыганочку». Лайош умело провел по струнам, завел манящую мелодию. И коновод Трегубов, которого только что сменили у лошадей, выбежал на свободное место. Вытягивая носок сапога, рассыпал по дощатому полу дробь, лихо притопнул и повторил коленце другой ногой. И вдруг, откинув голову назад, одним движением убрав с глаз смоляные вихры, отчаянно заколотил каблуками так, что лавки качнулись!

– Режь, Антип! Ходи-и-и, – подбадривал Чикин, хлопая вместе с другими в ладоши, несмотря на боль в раненом плече, пьяно вихляясь невысоким плотным телом.

Смытые с мест нарастающим темпом «цыганочки» выскочили Андриенко и Хопров, пустились наприсядку, оба круглолицые, светлочубые, упругие, как мячики. Сержант Житник, детина под матицу, засвистал