На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

с которой капало, все-таки упросил долговязого швейцара пропустить к стойке. Наблюдая за тем, как он, повернувшись вполоборота, расплачивается за стакан вина, Татьяна с изумлением прошептала:

– Это же ваш приятель! Помните, вы приходили к нам и спорили тогда о Корнилове?

Муж прищурился, насмешливо вскрикнул:

– Деникинец! Как же… Помню. Он нас с Павлом разубеждал воевать. И вот, пожалуйста… Каков голубчик! Глядеть стыдно…

Неприязненное чувство осталось от последней встречи с ротмистром и у Павла. Однако он встал и подошел к стойке. Владимир, изрядно вымокший, тянул рейнвейн. Не сразу он обратил взор на давнего знакомца. И, узнав, как будто ничуть не удивился.

– Казакуете?

– В каком смысле? Служим, как видишь.

– Да, разумеется… У вас абсо-олют-но свой алтарь, казачий. Да проку мало!

– Знаешь, почему я подошел к тебе? – с трудом сдерживая себя, спросил Павел. – Потому, что тот спор, помнишь, хочу довершить.

– Что так? Аль задело? – пьяненько ухмыльнулся Силаев.

– Ты и тогда, и теперь кочевряжишься. Дескать, всех умней… Трус ты и бездельник! Понял? – Павел задохнулся, хрипло вымолвил. – Еще сказать? Так знай! Я с детства привык по дороге ездить, куда бы ни виляла и кто бы ни загораживал. А ты – по обочинам! Повоевал когда-то и – в сторонку. Шатаешься, винцо пьешь… А я и другие былое помним. И у меня, ты верно сказал, свой – казачий алтарь! Умру с ним, а не отдам!

– И умирай, помяну… – с прежним самообладанием, вздохнув, пообещал бродяга. – Вероятно, ты прав. Разленился я. Доля такая. Числюсь в пожарной команде… А вы чего добились? Единственного. Возможности убивать! Убивать всех, кто против Гитлера. Русских, сербов, французов… В крови у вас руки, Шаганов. Потому и прячетесь за высокими фразами… Так что, братец, поехал ты дорогой, да не той. Прощай!

Проходя мимо столика, за которым сидели Лучниковы, он кивнул, но даже не приостановился. Василий, высокомерно проводивший «деникинца» взглядом, спросил у Павла, когда тот вернулся:

– Опять спорили? Идейные разногласия?

– Чуть не ударил его… – признался Павел, вытирая платком со лба густой засев пота. – Наливай! Я еще закажу…

Домой, в однокомнатную квартиру, снимаемую у фрау Энгель, болтушки позднего бальзаковского возраста, Павел вернулся ночью. Сбросив шинель, фуражку, тоскливо оглядел комнату, стены в бледных сиреневых обоях, старую мебель. Нестерпимое одиночество заставило открыть чемоданишко, достать увеличенную фотографию Марьяны. Он долго всматривался в черты любимого лица, представлял, как оно менялось, светлело в улыбке. Хмель тяжелил голову, разбирал все сильней. Павел поставил фотографию на полку книжного шкафа. Теперь, наоборот, он ощущал на себе ее неотступный взгляд. Издали любимая походила на актрису Бригитту Хельм, – чуть удлиненным лицом и разрезом больших темных глаз. Он не встречал женщины прелестней…

– Что же с тобой? Где снова потерялась? – с печальной улыбкой, сквозь негаданные пьяные слезы, спросил Павел. – Опять линия фронта отрезала. В Париже американцы…

Не получив ни одного письма от любимой в госпитале, Павел через знакомых пытался выяснить, что с ней, разыскивал вплоть до конца августа, до оккупации Парижа «союзниками». Тоска и тревога за Марьяну не оставляли его ни на час. Он изводил себя предположениями. И не мог смириться с безвестностью. Иногда обдумывал даже, как перебраться во Францию, чтобы продолжить поиски.

– Плохо без тебя… Не думал, что так вот бывает, – бормотал он, глядя на фотографию, как будто въяве ощущая присутствие любимой рядом. Разговаривал, исповедовался, пока не сломило тяжкое забытье…

5

Вопреки различным планам расселения казаков-беженцев, – донцов близ южно-германских свекловичных плантаций, терцев при фабрике аэропланов в Ингерау, кубанцев в районе Братиславы, – их общим пристанищем стала альпийская область на северо-востоке Италии. Оттеснив с боями партизан, казачьи полки и гражданский люд обосновались в городках и близлежащих селениях. Внешне в этих местах, если бы не бомбардировки англичан и вылазки «бадольевцев»[38], жизнь влеклась размеренно и привычно. Итальянцы убирали кукурузу и виноград, торговали сыром, мясом, отменным сливочным маслом и вином, работали на заводах и фабричках, сдержанно воспринимая нашествие чужой забубенной орды. Вначале пристально присматривались друг к другу. Бывало, вспыхивали стычки. Атаманы и командиры сотен наводили порядок. Между тем сюда, в Казачий Стан, поселенцев с каждым днем прибывало: и эмигранты, и одинокие бродяги-сродники, и приезжающие «на провед» из дивизии Паннвица, воюющей по соседству, за боснийской границей.

Походный атаман Доманов задружил с обергруппенфюрером СС Глобочником, командующим войсками вермахта в районе Адриатики. И полновластно воцарился в Стане! Любой офицер, высказывающий собственное мнение, вызывал у Тимофея Ивановича неприязнь. Зачем лишние проблемы, головоломки? Ведь надо согласиться, ему «грамотешки не хватало», не доводилось командовать такой тучей народу! Вдобавок ко всему недоверчив был до подозрительности, самонадеян – до крайности. Частенько русскую историю в разговорах вспоминал, Ивана Грозного…

Вот и отстранил от должности начальника штаба, опытнейшего полковника Кравченко, коль скоро он осмелился в отчете ГУКВ критиковать Доманова за сумбур в принятии решений. На его место назначил Стаханова, особо проявившего себя в организации встречи атамана Краснова, но отнюдь не в ратном деле. Коломутил казаков слушок, что новый начштаба не уральский казак, как представлялся, а бывший сотрудник НКВД на Ставрополье. И в этой молве могла быть доля правды, поскольку и Доманов-то завхозничал в Пятигорске! Немаловажен доподлинный факт: в есаулы Стаханова произвел еще атаман Павлов, незадолго до гибели. А спустя всего две недели именно Доманов дружески присвоил следующее звание – войсковой старшина. Небывальщина? Нет, похоже, чья-то твердая воля. Она просматривалась и в том, что не отреагировал Походный атаман на обращение казаков Грушевской станицы, узнавших в редакторе становой газеты Болдыреве… большевистского председателя комбеда! Как поднять на редактора руку, если в каждом номере Доманову пели «аллилуйю», восхваляя с беспримерным бесстыдством и рвением? Темные, неведомые личности крутились возле «батьки». Среди них не раз узнавали «советчиков». Но все петиции правдолюбцев пропадали бесследно…

Плоды каштана маленькими смугло-зелеными ежиками раскатились по мостовой, стиснутой домами. Двухэтажные, серокаменные, они сплошь тянулись по обе стороны улицы. Неприглядный, суровый вид придавали этим строениям глухие стены. Большинство итальянцев жило нелюдимо. И далеко не всегда были открыты ставни на окнах вторых этажей. Зато отливала на солнце красная черепица крыш, башенок католического собора. Шпиль на его макушке был виден не только с площади у городской ратуши, но и с окраины Алессо, где в здании школы портных приютились Шагановы, Звонаревы и другие донские беженцы. Городок этот покоился на дне долины, рассекаемой быстроводной Истрией. Река огибала западную окраину и сваливала к югу, ныряя под мостом, соединяющим шоссе Джемона – Толмеццо, а затем растекалась, охватывая восточный край болотистым рукавом.

Никак не мог