На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

корзину и привстал, высматривая златоуста. Но его закрывали щит пулемета и головы казаков, и до самого Торченто старик терялся в догадке: кто же так щемяще брал за душу своим пением, кто в глухом ущелье до слез напомнил о родине, святом, кровном его крае? А когда доехали до окраины городской, где стояла сотня, выяснилось, – пел невысокий губатый казачок, с веселым роем конопушек на простодушном лице.

Урядник, наказав ждать, исчез. Напоили Гнедую, пополудновали. От нечего делать покостерили Доманова за его приказ о чинопроизводстве, всех станичных атаманов уравнявший в одном подофицерском звании – подхорунжего. Теперь любой юнец, с погонами офицера, мог приказывать почтенному атаману. Понизил Доманов в званиях всех, кто не имел военного образования. Был, например, Илья боевым офицером, хорунжим, стал – урядником.

– Безобразие творится, – качал головой Звонарев. – Зажимает нас Походный атаман. Заводит свою «советскую» власть! Чтоб только ему поклонялись, как Сталину…

– Иде ж урядник? – сердито бубнил Тихон Маркяныч. – Насулил! С нами обещался поехать. И загинул! Стемнеет, – куды ж мы зараз?

– У него краля завелась. Итальяночка. Перемаемся как-нибудь. Заночуем. А с утречка и рванем! На плантации виноградные заступим. Нехай кобыла отдыхает, по камням подковы стесала.

Илья, беспокойно озираясь, пришел с юрким тонкоусым итальянцем. И объяснил, наконец, в какой помощи нуждался: отбракованного коня нужно было перегнать на другой край Торченто, к фабрике колбасной. Урядника многие в городке знали, и могли возникнуть неприятности, если дойдет до командира сотни. А чужими казаками вряд ли кто заинтересуется…

Вскоре тот самый «златоуст», что был на тачанке, пригнал хромую соловую кобылу. Ее привязали к задку ключевской подводы. Малъчишка-велосипедист завернул вперед и поманил за собой взмахом руки. Проехали городок. У фабрички тонкоусый итальянец, возникший точно из-под земли, отвязал клячу, проданную на убой, и увел. А Василий Петрович, как велел его родич, погнал Гнедую к окраине, где находилась казачья казарма. Илья дал каждому по столировой купюре и запрыгнул на телегу.

– Правь, Василь, прямо! Обмоем продажу.

Уселись в пиццерии за большим столом, под сенью платана. Молоденькая официантка улыбнулась уряднику, как знакомому, принесла сыру, пышки с овощной начинкой и двухлитровую бутылку красного вина. Ее опорожнили по-скорому. Вторую выпили, много болтая. На третьей Илюшка вспомнил, зачем пожаловали земляки! Он чуть ли не силой поднял их и, расплатившись, повел к подводе. Хмельной Василий Петрович упирался, требовал показать автомат. Илья выхватил из кобуры кольт, навскидку пальнул в поднимающуюся со дна горной долины полную луну.

За полчаса езды погода переломалась. Сумерки смешались с холодным сырым туманом. Все крепче задувало. Дорога потерялась во мраке. Лишь видно было, как треплется грива лошади. На косогоре она замедлила бег. Сидевший на опрокинутой вверх дном корзине, Тихон Маркяныч протрезвленно осадил:

– Стой! Куды мы? В самые Альпы? Иде ж твои виноградники?

– Не ори, дед! Я тут все знаю… Скоро спуск. Уже близко! – косноязычно заверил Илья, стуча зубами. – А холод-дина, растудыть его налево…

И вскоре они уже по очереди присасывались к фляжке со спиртом, раздобытым ухарем на авиазаводе. Тихон Маркяныч снова затомашился:

– Стой, гутарю! Поворачивай, Илья! Ктой-то по ночам виноград стрижет? Как мы его узрим?

– А луна? – упрямился урядник и частил кнутиком. – Щас туманец, морось, а через минуту – ясно… При луне нарежем винограда, сколь душа пожелает. Не бойсь! Э-эх, донцы! Донцы-молодцы…

Действительно, дорога круто устремилась вниз. Лошадь разбежалась. Жуткая тряска длилась минуту-другую. Гнедая, храпя, вдруг остановилась. Илья вытянул ее кнутом, но бедняга лишь шарахнулась, стукнув задней ногой по дышлу. Василий Петрович, обидевшись за лошадь, вырвал кнут у возницы, слез на землю. Огребаясь руками, как пловец, Звонарев обошел вокруг телеги, ощупывая стволы деревьев и кусты, полукольцом заступившие дорогу.

– Лабец! Завез в преисподнюю, баламут! – заключил он гневно.

Втроем подавали телегу вспять, – хозяин понукал лошадь, заставляя отступать, а Илья и ослабевший Тихон Маркяныч тащили за колеса. Крики, яростная брань, возня всполошили стайку сов, метнувшуюся над поляной. Порывистый шелест крыльев испугал Гнедую, она протяжно заржала. Василь дернул за уздечку, прошептал:

– Я те-е заржу, халява!

И в ту же секунду два скрещенных фонарных луча близко высветили казаков, застывших, точно на фотографии, в различных позах. Грозно прогремело:

– Fermo! Le mani in alto![42]

Тихон Маркяныч потерял дар речи и способность соображать. Он только молча фиксировал взглядом происходящее вокруг. Из кромешной темени высыпала шайка разбойников, – бородатых, устрашающе развязных, в пилотках и в комбинезонах. Почти у всех были автоматы, фонарики, на армейских поясах – ножи и подсумники. К старику приблизилось трое. Кудрявый длиннорукий вьюн стал обыскивать, а товарищи ему присвечивали.

– Ci sono una Arma?[43] – спросил итальянец, тряхнув старого казака за плечо.

– Какая мы – армия… – жалобно возразил Тихон Маркяныч, поняв его слова по-своему. – Бродяги, сироты…

В то же время краем глаза он замечал, как обшаривали хуторянина и урядника. Илья, застывший с растопыренными руками, внезапно ударил сапогом в грудь присевшего бородача, кулаками бросил на землю второго и пропал в лесной тьме! Вдогон ему ахнули автоматы, – вскипающий пулевой треск не умолкал минуту! Иссеченные веточки, щепки далеко отлетали от деревьев и кустов. За Илюшкой бросились в погоню. А Василя, дрожащего, как в лихорадке, и старика поставили рядом у телеги. Вокруг нее деловито сновали душегубцы, переговариваясь и о чем-то споря. Тихон Маркяныч растерянно наблюдал за ними, гадая, – расстреляют или повесят? Когда же увидел спешащего к ним коротышку с топором, обмер: неужто зарубят?

Топор, как оказалось, понадобился, чтобы свалить три клена. В прореху дровосек под уздцы легко вывел Гнедую на потерянную дорогу. Минута – и подвода вдали стихла.

– От влипли, так влипли… Лабец, Маркяныч… – цокотел зубами Звонарев. – Прощайся с жизнью! Эх, позарились… Уговаривал, гад. И сам загиб, и нас подвел…

Туман, гонимый холодом, к полуночи поднялся. Стало лунно. И пленники, привязанные к гладкостволому ясеню, озябли. Партизаны грелись неподалеку у костра, на поляне. Гвалтовали, смеялись. Оттуда доносил ветерок чудесный аромат британской тушенки. Тихон Маркяныч о многом передумал в эти последние, как показалось, в жизни минуты. Он шевелил, дергал рукой, пока узел веревки не ослаб. Тлела в душе надежда: незаметно скрыться в лесу. Но едва лишь ворохнулся, как охранник вскочил с земли, что-то крикнул. У костра отозвались. С фонариком пришел важный молчаливый мужчина. Он осветил лица казаков и с досады присвистнул. Подумал немного. И, указав на Тихона Маркяныча, вполне спокойно молвил:

– Uno vecchio. Rilasciare![44]

Тот, кто охранял пленных, снял с них веревки, и, подталкивая дулом автомата, повел по уклонистой дороге.

«Значится, хана…