На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

отер усы платочком, убрал его в карман пиджака и встал, чинно простился с хозяйками и Кузьмичом. Хуторской балагур, донимаемый зудом поведать свою историю, завел без промедления:

– Вы трошки потерпите, не затягивайте песняка. Особый случай. Нонче как раз Прощеное воскресенье. И потому на спомин пришел… Вот учит нас библия за все прощать. Тебе по левой скуле, ты – правую подставляй. Не убий. Не укради. Не прелюбодействуй. Ну, и по списку. Законы хорошие. Правда, большевики их отменили. И церквушку, что открыли при немцах, превратили в амбар. Опять бог без надобностей. Так-то оно так. Опиум и сплошное заблуждение. Одначе передам то, чему лично был пострадальцем. В предвоенный год, осенью, может, помните, послали меня на выставку в Ростов. Как ударного пчеловода. Ишо из райцентра – человек десять. Поселили в Доме колхозника, кормят, как буржуев. При столе каждому – тарелка, вилка-ложка. А главное – никелированный ножик! Так и горит, что зеркало… И тут, поверите, грех обуял. Закартило такой нож забрать с собою. Рассуждаю: на кой он ляд? Тупой, сталь мягкая. А желание стырить все дюжей! Да. Вот напоследок собирают нас в обкоме, раздают подарки. Я статуйку Сталина получил. Опосля угощение затеяли. Ажник дрожью меня взяло! И так-таки незаметно цопнул подручный этот ножик и за голенище сапога – ширк! С ребятами решили ишо по малости добавить. Пошли к порту. А я Ростов дюже знаю, потому как терся в нем и повадки воров изведал. Заворачиваем в рюмочную. Заказываем мудеру. Прикушиваем винцо, а беды не чуем!

– Эка тебя понесло, Кузьмич. Закругляйся! – рассердилась тетка Устинья, торопя засидевшегося говоруна. – Уже чугуны накалились. Некогда!

– Не чуем беды, а она – за плечами. Трое нас, казаков. А их, воркаганов, пятеро. Зырятся нагло, в припор. «Эге, – думаю. – Это же чистые жиганы». Намекаю землякам, к выходу – шнырь! И как ударились бечь по спуску! Должно, версты три, как жеребцы, отскакали, покель к милицейскому посту прибились. Ну, думаю, спаслись. Слава богу. Когда гляжу, мой сапог, куда я ножик сховал, по голенищу рассечен, попротыкан. А нож и вовсе потерялся! А сапоги те, яловые, неделю назад куповал… Вот наука! Не укради, а я украл. И сапога лишился, и того ножичка дурацкого.

В этот момент хлопнула входная дверь и с ревом вбежала Танька, в заляпанных сапожках, в съехавшем набок платке. Следом – Федюнька, с искаженным от страха, заплаканным лицом. Он с разбегу кинулся к Лидии, замершей от неожиданности.

– Мама! Маманюшка! Там деда Степан… – захлебываясь, дрожа, частил Федюнька, оглядываясь на дверь. – Я видел, он по тому берегу шел и на нашу хату глядел…

Тетка Устинья, не растерявшись, достала из-под божницы бутылку со свяченой водой, слила на ладонь, трижды умыла казачонка. Он стал реже всхлипывать, умолк. А Танька рассказала, что они пошли на речку смотреть промоины, с клокочущей, быстрой водой, и вдруг Федька заорал, пожег к дому, заодно всполошив и ее. Правда, она оказалась резвей, обогнала короткой дорогой. Лидия засобиралась домой, успокаивая сынишку. И Кузьмич с улыбкой подбадривал впечатлительного мальца.

– Это видимость одна, родной. Причудилось. И ты зазря не лей слезы! Папка у тебя – геройский. Держи хвост пикой!

Но тетка Устинья, вздохнув, покачала головой:

– Не к добру это, не к добру. Ишо и на хату вашу смотрел… Ты, Лида, освященной водицей все углы окропи и лампадку не туши. Нехай все время горит…

9

Решением Ставки 5-й Донской казачий корпус, только что вступивший в бой за Мишкольц, был передан в подчинение командующего 3-м Украинским фронтом Толбухина. Безостановочным маршем, в распутицу, казаки пересекли Венгрию с крайнего северо-востока до южной оконечности, отмахав, полтысячи верст за десяток дней! Форсировав Дунай, Горшков сосредоточил корпус на балатонском берегу, в Шиофоке. 25 декабря донцов бросили в прорыв на участке фронта Саар – Чакваар, а уже на следующий день они дрались у Секешфехервара. В то же время два наступающих клина 2-го и 3-го Украинских фронтов, пронизывая эшелонированную оборону неприятеля, соединились северо-западнее Будапешта. Мощнейшая немецкая группировка угодила в западню!

2 января немецкий танковый корпус и дивизия мотопехоты пытались выручить окруженцев, нанеся концентрированный удар в восточном направлении. В районе Бичке, где оборонялись казаки, противник достиг-таки шоссе, ведущего к Будапешту. Пять дней и ночей скопища немецких танков, самоходок, бронемашин беспрерывно накатывались на позиции донского корпуса.

Однако 7 января, изменив вектор удара, гитлеровцы ринулись вперед уже силами шести танковых дивизий, двух полевых и кавалерийских бригад. Смертоносная баталия взъярилась у Замоля! И снова казаки не дрогнули, удерживали подступы к Будапешту вплоть до 12 января. Немцы маневрировали, их танковые части шныряли вдоль линии фронта, выискивая слабину в обороне донцов, чтобы вклиниться хотя бы на узком пространстве и развить наступление к венгерской столице. Внезапный контрудар Толбухина не только сорвал все планы по прорыву, но и крепко уменьшил численность немецких войск. Укрывшись за Балатоном, противник приступил к переброске формирований, к подготовке решающего штурма.

Фары «Виллиса», на пониженной скорости колесившего по шоссе, выхватывали из темноты, уплотненной снегопадом, кочующие упряжки артиллеристов, грузовики, всадников, тягачи с пушками, корпусные танки, – растянутую на несколько километров маршевую колонну. Комкор Горшков, укутавшись в бурку, сидел, как обычно, впереди. Привалову, приютившемуся с начштабом Дуткиным за его спиной, было слышно сквозь гул мотора, как генерал, будто чему-то неприятно удивляясь, хмыкал, переводил дыхание. Бессонница тяжелила веки, и Никифор Иванович прикорнул было к дверце, но машину резко занесло на дороге, – и дрема сменилась безотчетной тревогой. Еще вчера они ехали в обратном направлении, к Эстергому, спешили вместе с корпусом навстречу танковой дивизии «Викинг». Отломав сотню верст, донцы с марша вступили в бой, остановили врага. И тут же был получен новый экстренный приказ командования! Корпус передал боевые позиции пехотинцам, опять спружинил в тесную колонну и двинулся обратно. Негаданная гололедица выстеклила дорогу. Только цепи на колесах позволяли как-то ползти генеральскому автомобилю, а лошади, ступавшие по обочинам, по твердому зеркалу шоссе, скользили, падали, раня себя и всадников. На подъемах ревом ревели тягачи и грузовики, подталкиваемые бойцами, клубы дыма выбрасывали карабкающиеся «тридцатьчетверки». Ночь скрывала от самолетов, но и затрудняла ориентацию маршевиков. Под уклон юзом скатывались машины, подводы, тяжелые пушки, увлекая за собой упряжки и калеча лошадей. В одном месте «Виллис» цокнулся с армейской кухней, крутнулся, но шофер, бывалый казак, умело удержал машину на насыпи…

– Комиссар! А, комиссар! – бодро окликнул Горшков, сдвинув папаху и полуобернувшись назад. – Ты посмотри, какая дорога! Каток. Казаки еще так-сяк, а лошади… Загубим лошадок! За двое суток,