На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

холодок. А детвора припадала к щелям, глазела на диковинную чужестранщину, – на плывущие мимо чешские, венгерские, австрийские пейзажи, на домики, ухоженные дворы и палисадники.

В Вене, у запасного перрона, их состав задержали. Впервые за неделю покормили горячим. Сестры милосердия, в треугольных косынках с красными крестиками, раздавали сухие пайки, хлопотали у полевых кухонь, отпуская бродягам, сгрудившимся в длинной очереди, мясной суп. Блестя глазами, боясь капельку пролить, они относили посудины в сторону, пристраивались, где попадя, хлебали с блаженным видом. Шагановы, вволю насытившись, с Звонаревыми и казаками Сальской станицы отправились на привокзальную площадь, где с грузовиков поименно получали пайки, – сухари, сахар, тушенку. Размах площади и небывалый вид окружающих ее зданий, тяжеловесность и мрачноцветье фасадов, уставленных скульптурами, колонны, острые изломы черепичных крыш и обилие башен несказанно подивили Тихона Маркяныча, он по-детски вертел головой, задрав бороду, сокрушался: «Матушка родимая! Крыша ажник до неба. Как же дотель долезали? Чудно. Вот те и австрияки, а какие досужие! И ладность во всем. И стройность особая… А теснота! В поле душенька куды хошь летает. А здеся и голубки, навроде как в клетке, кружат. Говор чужой. Одно слово – чужбина! Все равно как тюремщина…» И щемило сердце от ощущения, как невообразимо далеко оторвались с Полиной от родного хутора…

Толщу альпийских гор преодолели за ночь. Тихон Маркяныч сквозь дрему и зыбкий сон слышал, как замедлялся перебор колес и поезд карабкался на подъем. А то вдруг снова его ход ускорялся, теплушку начинало мотать из стороны в сторону, задувало холодом. Несколько раз закладывало уши от грохота в туннелях, и доносилось из соседнего вагона встревоженное ржание лошадей. На каком-то перегоне эшелон замер. Послышался невнятный отзвук канонады. Под утро расплакался младенец. И Тихон Маркяныч, унимая головную боль, крепко перевязал лоб обрезком вожжины. «Думал, у нас один Павлуша скиталец. Сорок лет про Японию забывал. А теперича, на старости лет, своей хаты лишился! За веру и кровную принадлежность к казачеству. Немцы, ироды, заманули! Степушка смерть принял, а мы блукатим, как псы бездомные… С Павликом растерялись! Как в воду канул. Ни ответу, ни привету. Ну, он с атаманами дружкует, разведает, иде мы…»

Прибытие эшелона ясным октябрьским утром на станцию Толмеццо совпало с перемещением в этот городок штаба Походного атамана. Из Джемоны его наладили впритул к партизанским гнездам. Горе-путешественники и строевые казаки шумно высыпали на перрон, расцветили его невиданными нарядами. Тихон Маркяныч вылез одним из последних, отбрел в сторонку, осмотрелся. Прямо дыбилась наравне с белым облаком гора, громадились горы еще с двух сторон, а на юг, в солнечную сторону уходила долина. Крутые склоны притягивали взгляд, четко вырезаясь гранями напротив омутно-глубокого лазурного неба. Выше, на лобастых макушках, отливали снега, точно куличи сахарной глазурью. С полугорья спускался лес, – путовень кустарников, ельники и сосняки, лиственные чащи в осеннем раскрасе. Опустил старый казак взгляд, – дома прилеплены один к другому, под красной черепицей и железом, почти все – двухэтажные. Глянул под ноги. Земля белесо-желтая, клеклая. Неродная земля…

Разгружались суетливо, опасаясь авиастервятников «Москито». Строевики сводили лошадей по подмостям, гуртовались вблизи вокзальчика. Тут же жались беженцы со своим скарбом и пожитками, ожидая дальнейшей участи. Тихон Маркяныч и Василь пришли за лошадьми к предпоследнему вагону. Звонарев обротал и свел с подмостья свою кобылу на землю. Вороной шагановской, спарованной с этой лошадью еще в Проскурове, не оказалось! Кинулись искать охранников, смотрителей. Командир взвода, набыченный вахмистр, с завитыми кончиками усов, не дослушав, резко оборвал:

– Была и – сплыла! Конфискована под нужды! Понятно? И вы сгиньте отсель! Не препятствуйте разгрузке, а то… плетюганов всыплю! Не погляжу, что ветхие!

У пластунов, сплошь чужих казаков, с насупленными лицами, искать защиты было глупо. Тихон Маркяныч схватился за сердце, обессиленно присел на высокое казацкое седло, кем-то сгруженное близ вагона. Не успел отойти от горя, отдышаться, как оповестили о сборе.

Гражданский люд и нестроевые казаки, женщины разливной толпой заполонили площадь возле серокаменного католического собора. На лицах – дорожная усталость, настороженность, угрюмая тень. Перекатывались волны разговоров.

– Ну да. Встрел зараз станичника. Эту селенью отбили у партизан, будь они прокляты! Полки в горы лезут, гонют их дальше. А нам отрезают округу на пятьдесят верст!

– Ну и чего ж хорошего? Простору много, а земли нема. Горы. На камнях хлеб сеять?

– Политическая обстановка здесь… э-э… витиевата. Муссолини уже не правит единолично. Я прочел в венской газете, что правительство Бономи в Риме… э-э-э… под контролем англичан…

– Фрось! Иде матерь твоя? Небось, убьет мине. Я мыло позычила, а его прямо на глазах, гады, сперли! Вот наказание…

– Пейзажи прекрасны. Климат тут хорош. Обилие солнца. Итальянцы, батенька, близки нам по темпераменту. Уживемся! Создадим автономную область.

– Хоть вы и благородный ученый, а несете кобылий бред! Какую область? Дурачков-побирушек?

Немолодой бокастый офицер, с погонами сотника, в белых перчатках, в сопровождении двух разбитных казачков, бряцающих шпорами и шашками, поднялся на ступени храма, картинно вознес руку, призывая к тишине. И как только голоса поредели, по-командирски зычно пророкотал:

– Бр-ратья казаки и судар-рыни казачки! Пр-риветствую вас на итальянской земле! Вы пр-рибыли в область Фр-риули. Нам отведена территория на долговр-ременное пользование. Будем р-расселяться по войсковому пр-ринципу. Внимание! – Эмигрант одышливо заносил грудью.

– Тер-рцы поселяются в селе Кьяулис, – вас пр-роводят до места! Донцы и кубанцы р-размещаются по дороге на юг.

– Там хоть есть земля, чтоб хлеб рос? – выкрикнула, не стерпев, какая-то хриплоголосая тетка.

– Есть, милушка! Долина. Кур-рорт! Ближе, в Коваццо и окр-рестных селах, останутся кубанцы. А донцам отдается гор-родок Алессо. Местечко славное. Это пр-риказ Походного атамана, и обсуждать не дозволено. Господа атаманы! Пр-риступить к постр-роению походных колонн!

Тихон Маркяныч застал своих спутников в полной готовности. Гнедая была заложена в телегу. Полина Васильевна, Настасья и Светка заканчивали укладывать оклунки и утварь. Управившись, бабы уселись. А деваха, видя, что отец подклинивает рассохшуюся спицу заднего колеса, увеялась к вокзальной ограде, куда отозвал бойкий чубатый зубоскал. Секретничала с ним до тех пор, пока не тронулась колонна.

Шоссе петляло по долине, то прижимаясь к подножию гор, то ускользая. Тенистые склоны Альп фиолетово синели, а на солнечной стороне вырисовывались скальные выступы, кручи, луговой пояс, багряные и медные разливы увядающего леса, щетинистые косяки кряжистых деревьев. Тихон Маркяныч полюбопытствовал у поравнявшихся с их кибиткой верхоконных офицеров:

– Господа донцы, извиняйте за обращение! Не скажете ли, как прозываются вон те зеленые деревья? На ветках будто колючая проволока намотана!

Строгоокий красивый подъесаул смерил старика взглядом, посмотрел, куда указывала его рука, иронично изломил угол рта: