На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

заехать за передатчиком. По всему, телефон его неисправен. Бомбардировки постоянно нарушали связь. И сейчас ничто не помешает им выехать в безопасное место…

Но дверь оказалась запертой. Фаина достала ключ, вошла в темную комнату. Чутко прислушалась. Щелкнула кнопкой. Люстра вспыхнула. Убогое убранство бросилось в глаза: диван, покривленное кресло, два стула, стол с пепельницей. Издали ощущался затхлый запах пепла. Покидая квартиру после радиомоста, они суеверно не убирали за собой. И пока на самом деле везло. Рядом на столе лежал листок из блокнота. Каллиграфическим почерком командир написал: «Юлиус ранен при авианалете. Срочно возвращайся домой. Жду послезавтра». Она тут же подожгла и бросила записку в пепельницу. Какой нескладный день!

Странное состояние не покидало ее в течение этих двух часов, предшествующих радиосвязи. Она и сама не знала, почему разделась и осталась на квартире, где ей не только нечего было делать, но каждая минута пребывания грозила бедой! В прошлый раз немцы могли запеленговать и взять дом под наблюдение…

Но этой опасности она не чувствовала. До сих пор все шло гладко, работали они осторожно и наверняка. Ощущение неуязвимости заронило, как искорку, мысль крамольную, упрямую. Фаина решила, вопреки приказу, выйти на связь с Центром. Информация имела государственную ценность, нужна Красной Армии. И чем больше обдумывала Фаина, как поступить, тем сильней охватывало душу желание передать шифровку! Она вдруг нашлась, как оправдаться перед командиром. Дескать, заметила блокнотный лист после радиосеанса. Конечно, он даст нагоняй. Поругает. Но… простит! А Центр поблагодарит за оперативность…

Фаина в волнении походила по комнате, увидела на подоконнике в горшке лилию. Принесла из ванной воды и полила. И почему-то явственно вспомнилась их ставропольская квартира, цветки в горшочках и кадочках, – пристрастие бабушки Розы, сама бабушка, с неизменно доброжелательным взглядом, родители… Время как будто уплотнилось, – показалось, что прожила длинную жизнь, полную испытаний и событий, – и ускользающую неведомо куда! Неделю назад ей исполнилось двадцать четыре года. Но день войны, наверно, равнялся месяцам мирной жизни.

Проблесками воскресало в памяти: партизанские дороги, жительство на хуторе. Подпольная работа в Ставрополе. Потом – встреча с мамой, светлый пятигорский май. Она искала себя. Внутренне не могла смириться с участью обывательницы. При всей преданности музыке, скрипке, ее не прельщала преподавательская доля. И потому так легко поддалась на уговоры Романа. Это он, любимый, повлиял на выбор ее нынешней и теперь навек единственной профессии, – она уже не представляла себя вне разведслужбы. Пожалуй, поэтому разлука с ним воспринималась не как личная трагедия, а как неизбежная реальность, воля военной судьбы. Впрочем, комсомольская закалка не позволила Фаине изломать отношение к миру, в котором превыше всего были долг, честь и верность…

Фаина вытащила из стенной ниши чемодан. Установила оперативную рацию. Разложила антенну. Настроила передатчик на рабочую волну. Но умышленно задержала связь на пять минут, давая понять, что ситуация неординарная. Ключ расторопно посылал сигналы, Фаине показалось, что сеанс был, как никогда, коротким, перешла на прием и тут же получила ответ: «Спасибо. Желаем успехов». Она сдернула наушники, потрясла головой, расправляя волосы, и улыбнулась!

Фаина торопилась: сожгла шифровку, спрятала передатчик, выбежала в коридор. Ее не покидала радостная суетливость, смешанное чувство тревоги и некой гордости, что сумела сделать важное дело. Надевая перед зеркалом шляпку и свой бежевый макинтош, она ощутила себя актрисой после триумфа на сцене. Из зеркала приветливо смотрела стройная, довольно симпатичная мадмуазель, с блеском в зеленых глазах и манящим изгибом губ.

– Браво! Браво! – шутливо, с прононсом произнесла она и повернулась к двери.

Из тишины возник грохот. Бухающие удары ног дробили лестницу, приближались. Уже стал различим звяк подковок. Фаина замерла, леденея от догадки и всем нутром сопротивляясь ей, не веря в страшное. Сапоги сотрясали площадку соседнего этажа, раздались резкие крики команды. Заунывно заныл звонок. Дверь затрещала от перестука кулаков.

– Die Tur offen! Hier ist Gestapo![33]

Связка ключей вывалилась из рук на пол. Ужас сковал душу! Мысли рвались, почему-то проскакивали в голове строчки комсомольских песен. Их как будто проговаривал, навязчиво твердил чужой голос… Фаина, стараясь избавиться от наваждения, машинально делала то, что предписывала инструкция. Она провернула бусы на шее. Возле застежки нащупала ограненную, в отличие от остальных, янтарную бусинку. И, видя, как все ниже заваливается, крушится дверь, порывистой рукой поднесла ее ко рту и раскусила, в последний миг даже не ощутив вкуса яда…

Часть четвертая

1

Летнее наступление Красной Армии в Белоруссии, захватившее Стан врасплох, вынудило казачьи обозы и полки, под прикрытием походных застав и арьергардных отрядов, безостановочно отступать на Белосток и Слоним. На песчаных дорогах Беловежской Пущи спорадически вспыхивали ожесточенные перестрелки с партизанами, завязывались оборонительные бои с армейскими частями. Тяжелые потери причиняла отступающим казакам «минная война». Все это, а также долгие переходы, жара, безводье, бомбежки сносились беженским людом мужественно. Бескормица валила лошадей с ног. С каждой верстой путь становился тяжелей. Но всего горше тревожила безвестность будущего!

Походные колонны с превеликим трудом достигли-таки польской земли, переправились через Вислу и стали стягиваться к Здунской Воле, заштатному городишке. Размашистый бивак под открытым небом рос на полях, в березовых гаях. Царила полная неразбериха. Улучив момент отъезда Доманова, трое Окружных атаманов на свой страх и риск переформировали колонны и заодно провели подушевую перепись. Донцов насчиталось более трех тысяч, кубанцев – полторы, терцев – неполная тысяча. Наряду с ними к Стану прибилось несколько сотен иногородних.

Шагановы и Звонаревы, встретившись вновь в Здунской Воле, твердо решили держаться вместе, куда бы ни повела судьба. И ровно через месяц она кинула за сто рек и гор, на далеку чужбину, – аж в Италию! Среди казаков гуляла молва, что это лично Краснов добился у немцев спокойного и кормовитого места под станицы, удаленного от фронта. Тихон Маркяныч, слыша мечтательные разглагольствования, как-то язвительно рассудил:

– Эх вы, легковерцы! Нам уже многое сулили… Прямо в рай на чужом х… поедем! А то как же! Кому мы нужны в том италийском краю? Кому спонадобились? Натура у немцев выгодучая. Значится, снова пихают в котел, чтоб казаками заслониться…

Чутье старого казака не подвело. Когда в середине сентября подошла очередь грузиться на ближней станции в эшелон, стало доподлинно известно, что домановские полки вытребовал для себя эсэсовский генерал Глобочник.

Паровоз, натужно пыхтя, рассыпая частуху колес, попер теплушки с казачьим и приблудным народцем, задраенные вагоны с оружием, с лошадьми, платформы, тесно уставленные разобранными повозками, – через Прагу, Будапешт к австрийской границе. Ветер коптил лица дымом. Заносил в вагоны ночной