Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры - Людмила Ивановна Сараскина

формах заключается социализм народа русского. Он верит, что спасется всесветным единением во имя Христа. Господи, Владыка живота моего! Смирись, гордый человек, и прежде всего смири свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на ниве народной. Вот наш русский социализм».

Собранные воедино осколки речи звучали установочно и должны были быть немедленно опровергнуты. Окруженный разгоряченной, истерической толпой поклонников, провозгласивших его пророком и гением, смущенный шквалом аплодисментов, Достоевский видит молодую девушку (Ангелина Степанова): «И вам не стыдно так говорить? В нашей стране говорить о смирении? У нас Пушкина смирили. Вас! Надо говорить о бунте!» «Курсистку проследить и арестовать!» – приказывает жандармский чин (Михаил Жаров), наблюдающий за происходящим. «Нигилистка! Вон! Надо арестовать ее!» – кричат из толпы. Достоевский будто не слышит и упоенно проповедует молодым поклонницам: «Наша земля нищая. Но эту нищую землю в рабском виде исходил, благословляя, Христос!»

И снова аплодисменты, лавровый венок, поклоны, всеобщее ликование.

И только одинокий голос с балкона писателя Глеба Успенского, народника (Василий Ковригин) сокрушенно произносит вслух, в воздух: «А ведь пытался быть социалистом…»

Вот она, измена.

«Ваша речь – наша победа, – объясняет в номере гостиницы нерадостному Федору Михайловичу его грозный собеседник, обер-прокурор Святейшего правительствующего Синода Константин Победоносцев (Николай Подгорный), показанный в картине злым гением писателя, Кощеем Бессмертным. – Вы овладеваете молодежью. Последние номера “Дневника писателя” будут также представлены Государю Императору. Вы один из тех, кто сдерживает революцию. Ваша борьба как публициста и художника с народовольцами нами достаточно оценена. Вы боретесь с этой мразью, с этими жидами и велосипедистами (! – Л.С.), которые погубят Россию».

Достоевский отвечает: «Говорят, моя речь имеет общечеловеческое значение. Я должен искупить мои прошлые заблуждения. Ваше влияние и руководство мне очень нужны. Скажите, Константин Петрович, что Вы считаете самым важным для следующего номера “Дневника писателя”?»

Победоносцев: «Разоблачение лживой утопии социализма. Возвращение народа к нам, в стадо Христово».

Бледный, изможденный, полуобморочный Достоевский произносит: «Вы мне кажетесь Великим Инквизитором». И падает бездыханно в эпилептическом припадке на руки Победоносцеву.

Нечего и говорить, что эпизод с курсисткой был придуман сценаристом, выдавшим желаемой за действительное.

Нечего и говорить, что отношения Достоевского и Победоносцева были грубо искажены и деформированы, если не сказать – перевраны. Но так было нужно для замысла картины: измена писателя социалистическим увлечениям молодости, гибельное подчинение идейному гипнозу обер-прокурора.

Вряд ли образованный литератор, талантливый филолог, специалист по теории поэтического языка В.Б. Шкловский не был осведомлен об истинном характере отношений Достоевского и Победоносцева. Достоевский действительно делился с ним своими планами и замыслами, принимал его духовное руководительство. Несомненно, Победоносцев был сильным, умным человеком, раз Достоевский неоднократно просил укрепить дух: «Мнение таких людей, как Вы – решительная мне поддержка» (30, кн. 1: 209). Письма Победоносцева Достоевский называл добрыми, прекрасными, ободряющими; а его самого – человеком, которому он верит, ум и убеждения которого глубоко уважает (там же).

Но существовало большое НО: Победоносцев, став обер-прокурором, испугался дерзновения и свободы, пророческого духа современных ему мыслителей. Он боялся споров и разногласий, боялся, что творческое обсуждение вопросов веры и Церкви приведет к протестантизму или безверию. «Не надо» – было его жизненным девизом. Победоносцеву удалось внушить русскому духовенству, что массы простого народа спасаются без всякого богословия, без всяких размышлений и без всякой культуры, причем спасаются надежнее, чем умствующие и не в меру пытливые интеллигенты.

Как бы сложилась при таком обер-прокуроре судьба «Братьев Карамазовых», где одним из главных героев выступал великий инквизитор, где в центре обсуждения – отношения церкви и государства, где вопросы были столь же неудобны, как и ответы, где, кроме разрешенной осанны, так сильно присутствует и запрещенное обер-прокурором «горнило сомнений», где все точки зрения имеют суверенное право голоса, – об этом остается только гадать… Хотя ответ почти очевиден: Победоносцев, каким он был до 1881 года, только советовал Достоевскому предать огню бунтарские страницы романа, позже он вряд ли разрешил бы печатать эти страницы, а то и весь роман.

Стоит вспомнить статью из «Московского сборника» «Новое христианство без Христа» (1901), где Победоносцев, не называя автора по имени (несомненно, имеется в виду Лев Толстой), фактически обвиняет его сочинения в дурном влиянии на «толпу» восторженных читателей. «Когда идея – какая бы ни была – овладевает гениальным художником мышления и слова, он может приложить к ее развитию всю силу своего таланта и воздвигнуть на ней здание, поражающее красотой и стройностью логических выводов из мысли, в существе своем ложной. Но к распознанию этой основной лжи неспособна толпа, увлеченная своим восторгом. А творец-художник, увлекаясь и своим созданием, и восторгом своих поклонников, сам входит мало-помалу в роль пророка, призванного обновить человечество новой идеей и рассылать во все концы восторженных ее проповедников – учеников своих»28.

Возможно ли допустить, что опасения Победоносцева отчасти касались и Достоевского? Думаю, возможно: если бы Константину Петровичу пришлось запрещать «Братьев Карамазовых», он бы мотивировал запрет именно тем, что ложная идея в романах Достоевского может овладеть слабыми, некрепкими умами.

Очевидно: во все эти тонкости и оттенки сценарист входить не захотел, а выпрямил, в угоду тенденции, сложный рисунок диалога писателя с правоведом, превратив правоведа и государственного деятеля почти что в карикатуру: злобный коршун Победоносцев клюет робкого и покорного кролика Достоевского и подчиняет его своей прокурорской (инквизиторской) воле.

Достоевский в свете политической целесообразности

В том же ключе, со сгущением событий и красок, движется действие картины, посвященное петербургской молодости писателя. Он бы и рад любить «Петра творенье», но за каждым поворотом дворцовых ансамблей и мраморных колонн и статуй кроется нищета трущоб, вопиют несчастье и горе народное. Он становится свидетелем жуткой сцены, как под барабанные звуки военного марша сквозь палочный строй солдат ведут полуголого седого старика, удары шпицрутенов сыплются на его обнаженную тощую спину, и он из последних сил кричит: «Братцы, помилосердствуйте!» Но братцы не дерзят ослушаться остервенелых криков командира… Под звуки этого марша будут выводить на казнь и петрашевцев.

Толстовский сюжет рассказа «После бала» отыгрывается на ситуации с Достоевским, которого корчит от увиденного. И если персонаж Толстого всего только разлюбил дочь полковника, командовавшего избиением беглого солдатика, то удрученного Достоевского эта сцена заставила прийти к дому титулярного советника Буташевича-Петрашевского – его роль сыграл сам В.Б. Шкловский (портретное сходство поразительно).

В собрании молодые, прилично одетые мужчины по очереди произносят речи – о том, как тяжела жизнь, как все несчастны, как в столице люди томятся в бессмысленных работах. Поэтому нужно все это страшное существование до основания разрушить и устроить жизнь свободную, роскошную, богатую, радостную. «Вот цель наша, господа!» Участники сходки мечтают о новом строе, где не будет угнетателей. Петрашевский провозглашает общество без религии –