Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры - Людмила Ивановна Сараскина

в пользу сюжетной линии. События иногда изображаются более драматично, чем они фактически происходили; время сжато, чтобы соответствовать всем важным событиям в фильме, или несколько человек смешаны в одно лицо»12.

То есть достоверность – всего лишь «определенная», приблизительная, необязательная материя. Практикующие авторы биографических картин могут держаться за сюжетную линию, за сочиненный ими сценарий, в котором произвольно допущены изменения «некоторых» событий в сторону сгущения красок и пущей драматичности. Можно к тому же сгущать не только краски, но и сплющивать время, соединять в один персонаж несколько героев. Что остается от достоверности? Разве что имя героя.

«Байопик – жанр специфический. Безусловно, жизнь замечательных людей на экране должна быть изображена максимально достоверно, и все же иногда для большей драматичности некоторые факты можно подать под особым углом, сжать или растянуть временные рамки, добавить долю художественного вымысла. Основанный на реальных событиях фильм от этого только выиграет»13, – читаем мы в авторитетных обсуждениях жанра. То есть «максимальная достоверность» минимизируется «разрешительными» оговорками – типа, «иногда можно», «подать под особым углом», «сжать или растянуть» время, «добавить вымысел». Биографическая картина, если судить по оговоркам, есть горячая смесь реальных событий и вымысла, правдивых фактов и придуманных обстоятельств. Но правда, помноженная на неправду, дает в кино, как правило, киноклюкву.

«Законодательная база» байопика оказывается столь хлипкой, подвижной и ненадежной, что граничит с полным произволом, игрой без правил, какой в сущности чаще всего и оказываются экранизации художественных произведений, с их режиссерским «я так вижу», «это не документальное, а художественное кино». Правда и достоверность обычно приносятся в жертву эффектам, трюкам, скандальным подробностям. Уповать остается только на вкус и художественный талант мастера, который не пустится во все тяжкие и не станет бездарно перевирать события великой жизни в погоне за сенсацией и сиюминутным рейтинговым выигрышем.

Правда, в 1932 году, когда на киностудии «Межрабпомфильм» был создан первый звуковой полнометражный (80 мин) байопик о Достоевском (немое кино с темой не справилось и возможностью не воспользовалось), рейтинговые задачи не ставились. «Мертвый дом», черно-белый советский фильм режиссера Василия Федорова14, был вторым звуковым фильмом советского кинематографа и готовился к юбилейной дате: в 1931 году исполнялось пятьдесят лет со дня смерти писателя. Он был снят вскоре после звукового дебюта – художественной драмы Николая Экка «Путевка в жизнь» (1931), повествующей о перевоспитании подростков в подмосковной Болшевской трудовой коммуне имени Г. Ягоды. (В 1932 году фильм заслужил награду I Международного кинофестиваля в Венеции, был куплен 26 странами, показан на экранах 107 стран мира и принес международную известность советскому кинематографу.)

«Мертвый дом», фильм, который можно в равной степени считать и биографической картиной, содержавшей некоторые эпизоды жизни Достоевского, и экранизацией его книги «Записки из Мертвого дома» (1860–1862), был поставлен по сценарию В.Б. Шкловского (это указывалось в титрах второго кадра сразу после заглавия); в роли Ф.М. Достоевского выступил артист МХАТ I Н.Б. Хмелев. Начальные титры шли под барабанный бой, не суливший ничего хорошего.

Климат и атмосфера в стране никак не способствовали продвижению личности и творчества Достоевского в широкие народные массы с помощью столь мощного агитатора и пропагандиста, каким становился кинематограф. 1930-е годы в СССР были временем идеологического разоблачения и «окончательного» преодоления Достоевского. В 1928–1934 годах Госиздат (Москва-Ленинград) совместно с издательством «Academia» выпустили три из четырех томов писем Достоевского (4-й том выйдет только через четверть века, в 1959 году). Тома писем выходили «под конвоем», в том смысле, что они сопровождались такими редакторскими и издательскими предисловиями, которые как бы извинялись перед потенциальными читателями за дерзость и неуместность предприятия.

Предисловие I тома (1928) ставило вопрос: зачем нужно издавать и распространять письма Достоевского среди читателей Советской страны в период культурной революции и ожесточенной борьбы с мистицизмом, идеализмом и упадничеством? «“Больной талант”, мистик, реакционер, мучительное творчество, заполненное психопатологическими переживаниями и образами, – всё это могут выставить как отрицательную характеристику творчества Достоевского и спросить: “Зачем же его пропагандировать среди новых людей, рожденных и перерожденных революцией?”»15.

Автор предисловия, Г.Е. Горбачев (в 1937-м его, сорокалетнего литературоведа и литературного критика, писавшего об истории русской и советской литературы, расстреляют как «агента контрреволюционного троцкизма на литературном участке», а его книги, изданные в 1920-е годы, останутся под запретом даже после реабилитации в 1958 году), был, однако, не так прост, чтобы однозначно запрещать или отменять Достоевского. Он пытался обосновать причину, по которой глухое замалчивание автора известнейших романов – чудовищная ошибка: пролетариат, который создает свои кадры, остро нуждается в повышении квалификации. Достоевский в этом случае может пригодиться – изучение его творчества может помочь в сугубо литературном отношении, ибо он – «один из величайших мастеров русской художественной прозы, особенно в области композиции своих “романов”-трагедий»16.

Но не только композиции могли бы учиться у Достоевского пролетарские писатели. Полезно было бы перенять у русского классика и опыт построения сюжета – умение соединять детективный и авантюрный сюжет со сложнейшим философским, психологическим, моральным, политическим содержанием. Если пролетарские писатели научатся, как это делал Достоевский, развертывать в драму идейные искания своих героев, молодая советская литература получит мощный творческий импульс – необходимо только критически отнестись к мистике и метафизике Достоевского, к его индивидуализму и идеализму, которые, тем не менее, крайне поучительны. Диалектика мысли и художественных образов «умело и очень больно бьет по противоречиям капиталистического строя, империалистической “цивилизации”, официальной религии, по гнилому русскому барству, по доктринам либерализма и утопического мелко-буржуазного социализма. Достоевский оставил великолепные образцы антирелигиозной “пропаганды”»17.

Автор предисловия понимал, куда может завести его столь щедрая «реклама» пользы Достоевского, поэтому после каждого абзаца с похвалами одергивал себя: «Нелепо было бы навязывать Достоевского массам, но знать его полезно и необходимо очень широким слоям нашей новой интеллигенции, занятым борьбою с классовым врагом на идеологическом фронте. “Преодолеть” же без ущерба “Достоевщину” помогут классовое чувство и диалектика мысли и фактов»18.

Отдельного объяснения-оправдания потребовал от автора предисловия факт широкого издания (тираж первого тома составил 4000 экземпляров) именно писем, то есть материалов к биографии. Была привлечена тяжелая артиллерия – марксизм, который рассматривает развитие художника в реальной среде социальной психологии, преломленной в его творческой психике: знание биографии художника несомненно облегчит выбор направления в поисках его социальных корней и традиций. В общем, учение Маркса-Ленина, по мнению ЕЕ. Горбачева, теоретически усматривало немалую пользу в публикации писем Достоевского.

Начало было положено. Предисловного «конвоя» Горбачева, искушенного в литературно-политических интригах, хватило на первые два тома (второй том, тоже тиражом 4000 экземпляров, выйдет в Госиздате в 1930 году).

Если бы «Мертвый дом» был запущен в 1928 году сценарий Шкловского, положенный в основу картины, и сама картина были бы, наверное, и смелее, и глубже. Однако