Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я смотрел на этого человека, слушал то, что он говорит и вдруг осознал так же ясно как и то, что однажды умру, что, всё, что случилось со мной до этого дня, это не более чем штрих, эдакий кракелюр, который даже возможно украсит когда-нибудь мой эпос, если конечно план, придуманный стариком, удастся, а для него это последний день жизни. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЖИЗНИ. Я присутствовал при акте самопожертвования. И ни более, ни менее.
В одно жуткое мгновение, когда я, таким образом, встретился со своей смертью, которая, придя за своим страшным даром, уйдёт без него, но вместе с тем и не с пустыми руками, что-то во мне изменилось навсегда.
По-видимому, мои мысли отразились на моём лице, поскольку старик принялся меня успокаивать.
– Повторяю друг мой: не волнуйтесь вы так – говорил он улыбаясь – ничего плохого со мной не произойдёт, а вот вы второго допроса можете не пережить. Молодёжь у нас очень усердная. Кому как ни мне, некогда важному чиновнику славного города Локарро, это знать.
Это, по-видимому, была чистая правда. Старик знал о чём говорил.
– И потом, – продолжал старик – мы – чиновники этого города – в конце концов имеем право, если не обязанность, хоть раз на себе испробовать плоды своего многолетнего труда.
Глядя на его сияющее лицо, я вдруг его понял. Да, он не мог оставить камеру по средством побега. Поскольку именно в этот момент он, из человека, который принял сам по своей воле, решение, согласно с вердиктом своей совести ограничить свою свободу, превратился бы в жалкого гнусного беглого уголовника, не упустившего свой жалкий гнусный шанс. Подобно древним римлянам которые полагали, что восстание это доблесть рабов, доблестью в то время как доблестью свободного гражданина является подчинение без принуждения к этому. Так и доблести преступника – побег, противовесом честного человека является умение удержать себя от побега, даже когда двери той камеры, которую ты занимаешь, не запирают на замок и не приставляют к двери охранника. И сразу за этим ко мне пришло понимание того, почему он ни разу не попробовал заговорить со мной о возможности побега. В городе-тюрьме сбежать из камеры это значит просто сменить одну камеру без надзирателя на другую, в которой за тобой будут надзирать все, от мала до велика. Ты спросишь, читатель, что было дальше? Да-да, ты спросишь меня об этом. И ты имеешь на это полное право. Ибо наверняка полагаешь, что я должен был остановить старика, убедить его, что не в силах принять его жертву. Наверное, ты прав. Но я вынужден тебя огорчить, ибо в тот миг я, несчастнейшее из существ, принял его жертву и в душе был очень рад, что меня миновала чаша сия.
ГЛАВА 26
В дальнейшем события разворачивались, как и предполагал Сиваш-Обраткин. На следующее утро, в положенный час дверь в камеру открылась, и вошёл высокий полицейский, которого я прежде никогда не видел. В одной руке он держал холщёвый чёрный мешок, а в другой резиновую дубинку.
– Носков, на допрос! – по-военному крикнул он.
От звука его голоса едва не посыпалась штукатурка с потолка. В последний миг я едва не вскочил с нар и не сказал, что Носков – это я. Но старик оказался расторопнее. Поднявшись на ноги, он почти по-военному крикнул, “Я!” при этом заговорщицки подмигнув мне. На его лице светилась победная улыбка. Это была улыбка свободного человека, сделавшего свой последний, свободный выбор. И в этот миг во мне что-то словно оборвалось. Судорожные попытки удержать на лице маску безразличия, которую я надел до этого, вернули мне часть самообладания. И так, как они на что иное я не был способен я подбежал к нему, когда он уже повернулся чтобы выйти из камеры и схватив его руку стиснул её изо всех сил как бы прося этим стремительным пожатием прощения, а он глядя на меня ответил таким же крепким рукопожатием. Затем он вышел старательно и тихо закрыв за собой дверь, и я ощущал еще какое-то время его уверенное спокойное пожатие. Оставшись один я подошёл к своим нарам и лёг.
Мой взгляд упал на нары Сиваш-Обраткина и я увидел на них маленький клочок бумаги. Непроизвольно протянув руку я взял его и поднёс к глазам. Это был пропуск из тюрьмы постояльца камеры номер “300” С.С. Сиваш-Обраткина. Моё сердце готово было вырваться из груди.
Ещё недавно я счастливейший из обладателей выигрышного лотерейного билета, который хоть достался мне несколько необычным путём, но зато подарил мне право жить дальше, теперь, лёжа на спине, я долго и беззвучно плакал, не отирая слёз. Да-да-да, я просто привязался к этому доброму, весёлому и умному человеку. В прочем у меня оставалась ещё призрачная надежда, что старик вернётся с допроса живым и невредимым, и мы вместе продумаем, как нам выбраться из этого узилища. А после мы пойдём туда, где меня ждёт мой Мерседес и вместе отправимся в путь. Я никогда не был суеверным, но в этот раз я до хруста скрестил пальцы, не забыв перед этим попросить господа не отнимать у меня моего друга.
Я, кажется, уже говорил выше о том, что бывают мгновения, когда время может резать как бритва. Мне в каком-то смысле повезло. Я вновь удостоверился в этом. Ожидание сделалось просто невыносимым. Мгновения черепахами переползали из остывающего прошлого в готовое вот-вот взорваться настоящее. Но я готов был бы ждать возвращения старика до скончания всех времён, если бы оставался хоть один шанс. Только сейчас я понял, почему старик принял когда-то то решение, которое мне показалось в своё время таким странным,– осудить себя самого на заточение. В этом мире, в этих городах лежащих у ведущей в неизвестность дороги, где всё лучшее, чем только может гордиться человеческая душа, дойдя до своего предела, обернулось в свою противоположность. Где с любовью могут истязать, а из ненависти, пресмыкаться. Где богатые кушают в дешёвых забегаловках, чтобы пережёвывая твёрдо-каменные котлеты из тухлого мяса
