Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

с особым наслаждением осознавать, что денег, которые они имеют, им хватит на то, чтобы не только пообедать в самом дорогом ресторане города, но даже и купить его. В этом мире, где человек, всю жизнь проживший с той стороны решётки, но так ни разу и не познавший, что такое свобода, и только осудив сам себя на срок в тюремной камере с открытыми дверями может ощутить себя по настоящему свободным. В этом мире странным был я.

Да-да читатель я был неорганичен окружающей меня действительности, ибо та действительность, из которой прибыл я, при всех её недостатках, была, нет –нет, не хорошей, и не даже терпимой. Она была нормальной. А значит, состояла как из добра, так и из зла, и граница между ними проходила в сердце каждого человека. И каждый человек, в какой бы момент его жизни перед ним не встал выбор, сам должен был решать для себя на чьей он стороне.

Не знаю, сколько времени я так пролежал. Но то ли сказалось перенапряжение душевных сил, то ли напротив слабость ещё не до конца восстановившегося, после предыдущего допроса организма сделала своё дело, а может всему виной был солнечный свет проникающий в камеру сквозь решётку на окне и падавший мне на лицо. Так или иначе, но я провалился в сон. Во сне я видел длинную улицу в перспективу которой уходили…но нет, не дома, а высокие старые шкафы, полки которых были заставлены книгами. Какая-то сила влекла меня вперёд. Но другая сила, не менее властная, удерживала меня на месте. Вдруг впереди мелькнуло что-то алое. О господи, огонь. Я увидел, как огонь не правдоподобно быстро обнимал один шкаф, заполненный мудрым молчанием, веков за другим. Пламя всё ближе и ближе приближалось ко мне. И в тот момент, когда жадные языки уже облизывали ближайший от меня шкаф, я открыл глаза и тут же увидел отсвет пламени на противоположной стене. Нет не может быть в ужасе воскликнул я вскакивая с нар, и в ту же секунду я осознал, что то, что я принял за отблеск огня было ничем иным как ярким отсветом проникшего в мою камеру вечернего заката. И пусть этот огонь не способен был причинить мне не малейшего вреда, мне от этого было ничуть не легче, ибо это означало, что старик не вернётся уже никогда. Я потерял навсегда своего друга. «Что там могло случиться?» – мучительно думал я. Точнее я пытался заставить себя так думать, надеясь подсознательно на то, что смогу придумать иной ответ нежели тот, который был для меня вполне очевиден. На полу возле двери стояла тарелка с кашей и кружка чая, поверх которой лежал кусок хлеба. Это был его ужин. И хотя я испытывал голод, я не прикоснулся к еде. В тот миг мне почему- то казалось, что именно эта еда есть последнее, что отделяет меня от правды произошедшего. И всё-таки правда была неумолима. Не следовало обманывать себя. Мне оставалось только сделать всё возможное, чтобы жертва моего друга не оказалась напрасной. Ему бы, наверное, не хотелось обмануться в своих ожиданиях.

Дождавшись ночи, я, как и предсказывал старик, без особого труда вышел за ворота тюрьмы. Сонный охранник, которому я сунул пропуск, тут же наколол его на свой штык даже не взглянув на меня. Вскоре я уже брёл по улицам города как вор, избегая света и всматриваясь в названия улиц и номера домов. Город, как, впрочем, и все города мира во сне, наполнял дрожью свои недра. Казалось в его огромном чреве в данную минуту переваривается всё то, чем он жил весь минувший день.

Над шепчущимися деревьями ходуном ходило тёмное небо, грозя в любую минуту опрокинуться на меня. Прохладный ветер струился и тёк мимо, лаская кожу моего лица. Вслед за ветром пришёл дождь. Ласковый. Тот, что заживляет раны скошенных трав и наполняет воздух живительной свежестью. Мир вокруг меня полнился звуками. Такие чудесные звуки, подумалось мне, должно быть, живут где-то на границах музыки и тишины. «О господи, – думал я, шагая по улице и смахивая с лица капли дождя мешающиеся со слезами – что бы, наверное, сумел бы сделать со всем этим Моцарт? Конечно, наверняка эти волшебные звуки имели физическую природу. Но развоплощать эту тайну мне совсем не хотелось. Мне так хотелось в тот миг, чтобы в этом мире, в этом городе, нашёлся хоть кто-то, с кем я мог бы разделить свою печаль. Боль словно бы выгорела хотя угольки от недавно бушевавшего пожара, как я понимал, будут тлеть ещё очень долго.

Улица, по которой я шёл была не освящена, и иногда она расширялась. Это было понятно по тому сколь вольготно чувствовал себя местами ветер. Я шёл и то и дело смотрел на окна подобно литературному персонажу, имя которого, к сожалению, забыл, который выйдя на улицу то и дело смотрел на окно своей квартиры, чтобы удостовериться в том, что его самого дома нет.

Дом, номер которого мне назвал в камере старик, я нашёл не скоро. Когда мне это удалось, я с удивлением обнаружил, что это была небольшая одноэтажная гостиница. Гостиница называлась просто и незатейливо “У Клавы”. Несмотря на поздний час, ворота были распахнуты настежь. Правда надпись на столбе, очевидно, призвана была остудить чересчур прытких гостей, ибо гласила “МЕСТ НЕТ!” Клянусь, прямо так, с восклицательным знаком. Словно кто-то внутри самой гостиницы был очень рад этому обстоятельству.

Начало было не слишком удачным, и всё же я решил попытать судьбу. В некоторых окнах гостиницы горел свет. До моего слуха донеслись звуки рояля. Это обстоятельство внушало определённые надежды. Почему-то у меня с детства рояль непонятным образом коррелировался с культурой, а культура, по опять же необъяснимой причине, со всем хорошим и добрым. Правда позже, став постарше, я узнал, что под музыку Баха в Третьем Рейхе работали концентрационные лагеря, да и в доме Стройненьких при мне музицировали весьма недурно, что мне не слишком то поспособствовало, но это я так, к слову. Прохладный ветер становился всё сильней, но доносившиеся до моего слуха мелодия, которую чьи-то умелые пальцы извлекали из клавишей по-прежнему окропляла мою душу надеждой на лучшее. Ветер ещё усилися, но и музыка упрямо вела свою партию.

Поднявшись по ступеням, я вступил в световой квадрат, распластавшийся прямо перед дверью. Сквозь сетку был виден большой серый стол за которым сидела уже не молодая, очень полная женщина и что-то писала в большой