Робеспьер - Эрве Лёверс

мобилизацию и потребовать мер общественного спасения, как "бешеные", аудитория которых в Париже расширяется, но при этом отказавшись от народного восстания, которое могло бы взволновать департаменты, и противясь изгнанию жирондистов при помощи силы. Робеспьер подтверждает это 12 мая, когда граждане из секции Хлебного рынка шествуют под музыку в зал Якобинского клуба. Готовые сражаться на западе, они полны энтузиазма, но обеспокоены. Один военный с саблей наголо предлагает: "Перед тем, как уехать нужно уничтожить наших врагов здесь"; ранее он угрожает "негодяям" из Конвента. Именно Робеспьер его успокаивает. На следующий день якобинцы предлагают обращение, требующее обвинения двадцати двух жирондистских депутатов… Робеспьер ещё сопротивляется этому. Но, далёкий от желания защитить Жиронду, он полагает этого добиться легальными средствами, без восстания, без мобилизации клубов; уже в течение многих недель он усиливает свои атаки против неё.

"Да, я сейчас дам своё заключение против вас"

В начале апреля 1793 г., когда пресса изобличает измену Дюмурье, потерю Бельгии и, в самом сердце Республики, победы повстанцев Вандеи, Мэн-э-Луар и Нижней Луары (Атлантической Луары), Конвент собирается уже более шести месяцев; он установил республику, осудил короля, но ещё не завершил свою работу над Конституцией. В Париже секции и различные клубы теряют терпение и разоблачают эгоистические амбиции жирондистов; в провинции обвинениям часто подвергаются именно санкюлотская "анархия", влияние Марата и Робеспьера. Каждый лагерь до блеска полирует свои проклятия. До сих пор целостность национального представительства уважали, но может ли так продолжаться?

Начиная с осени 1792 г. и ещё больше в течение зимы, жирондисты множество раз пытались исключить своих противников, подрывая таким образом законность избирательного процесса и авторитет Собрания. Вспомним обвинения в адрес Марата, Дантона и Робеспьера в первые недели Конвента. Впоследствии, по случаю процесса короля, они предлагали, чтобы первичные собрания подтвердили выбор своих депутатов и, в марте 1793 г., чтобы санкюлоты и монтаньяры были преданы Чрезвычайному уголовному трибуналу. В ответ среди воинственных парижан нарастает ожидание изгнания жирондистов. Однако Робеспьер упорно отказывается об этом слышать. Не щадя своих противников, он ограничивает значение их влияния и полагает, что теперь, когда они разоблачены, Собрание может работать вопреки им. Он говорит об этом и повторяет это у Якобинцев: выступать за отзыв "вероломных депутатов", которые голосовали за обращение к народу, не выход (27 февраля). Проповедовать восстание, как Варле, не выход, так как "с людьми, предавшими права народа, надо бороться оружием общественного мнения"[234] (13 марта). Мобилизация секций для изгнания из Конвента предателей и "апеллянтов"[235], не выход: "Нет никакой опасности в том, чтобы обратиться к благоразумию" (22 марта). Он повторяет это 29 марта, в одном из своих воодушевляющих призывов к мобилизации ради спасения страны, особенно от её внутренних врагов: "Словом, нация должна подняться и истребить своих врагов, сохраняя лишь уважение к национальному представительству"[236]. Как долго он сможет продержаться? Давление санкюлотов и якобинцев такое сильное. Как долго он этого будет хотеть? Опасность кажется ему такой большой.

С уходом из Бельгии напряжение увеличивается. 3 апреля 1793 г. Конвент разжалует Дюмурье и объявляет его вне закона. На вечернем заседании Робеспьер решительно берёт слово: "Пришло время покончить с этой комедией. […] Нужно, чтобы Конвент принял революционные меры. До сих пор нам предлагали принять лишь частичные меры. Это имело целью ввести нас в заблуждение относительно природы и размера наших недугов"[237]. Тотчас же он обвиняет малодушный комитет общей обороны, членом которого он является в течение недели; он объявляет, что подаёт в отставку, затем он бросает резкое обвинение против бриссотинцев. Он начинает с комитета: "Я не убежден в том, что такая система, в которой монархия сочеталась бы с какою-нибудь аристократическою конституцией, не понравилась бы всем членам Комитета общей обороны"[238]. Потом он принимается за Бриссо, об изменах которого он рассказывает, которого он обвиняет в связях с Дюмурье. Конвент волнуется, крики сменяются шумом: "Я отнюдь не намерен убеждать заговорщиков (N.— «Вы призываете к кинжалам!»), я хочу лишь сказать правду. И когда люди, говорящие о кинжалах, убьют свободу и ее последних защитников, как они убили его (поворачивается и указывает на бюст Мишеля Лепелетъе [sic]), тогда, по крайней мере, скажут, что в тот момент, когда им казалось, что они завершили свои направленные к уничтожению свободы заговоры, […] я сказал правду"[239]. В своём порыве Робеспьер резко заканчивает: "Я заявляю, что первою такою мерою я считаю декрет о привлечении к ответственности тех, кто обвиняется в соучастии с Дюмурье, а именно, Бриссо"[240].

Атака не даст результата, Робеспьер знал об этом, но она только первая из предназначенных, чтобы разгромить жирондистов с помощью голосования в Собрании. Речь идёт о том, чтобы заставить признать предательство политического противника, связав его с другими врагами республики, даже если это означает зайти слишком далеко; но речь также идёт о том, чтобы убедить Париж отказаться от восстания, ожидаемого некоторыми санкюлотами. Таким образом, 10 апреля в Собрании Робеспьер конкретизирует своё разоблачение обширного роялистского заговора, который будто бы связывает бриссотинцев с Дюмурье и Орлеанами: "Вы должны поставить в известность Революционный трибунал о заговоре и взять под арест Валансов, Сийери, Эгалите, жену Сийери, всех агентов герцогов Орлеанских, тех, кто связаны с Орлеанским домом; вы должны также (но мне неизвестно, что вы должны) поразить обвинительным декретом таких патриотов, как господа Верньо, Жансонне и других"[241]. Заседание бурное, как никогда, но обвинение терпит неудачу.

Требуя привлечь к ответственности лидеров жирондистов, Робеспьер неустанно бросает призывы к спокойствию в Якобинском клубе: никакого восстания, никакой петиции, требующей обвинения депутатов, никакого движения, которое могло бы дискредитировать Париж. Он хочет действовать в рамках законности. 12 апреля сила вражды в Собрании выражается в резком обмене мнениями между двумя бывшими друзьями. В то время, как он должен говорить от имени военного комитета, Пультье предлагает, от своего собственного имени, продолжить расследование против генералов Лану и Стенгеля, обвинённых в измене; не все их сообщники известны, утверждает он. Петиону, разоблачающему эти личные высказывания и требующему выражения порицания Пультье, Робеспьер отвечает: "А я требую выражения порицания тем, кто защищает предателей". Вне себя, первый бросается к трибуне и протестует: "Наконец пришло время, чтобы все эти подлости прекратились; пришло время, чтобы предатели и клеветники сложили