Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот мы в этом салоне в одну из пятниц, когда двери отворялись для званых и незваных. В других комнатах играют в карты на трех или четырех столах, в бильярдной гвардейский саперный офицер Карл Карлович Данзас и еще несколько человек играют в пирамиду, за неимением в этот раз танцев, а causerie[739] не всем по вкусу. Однако в гостиной около хозяйки несколько дам и молодых людей. Разговор как à bâtons rompus[740]. Я в это время вошел, и ко мне тотчас обратилась хозяйка салона с вопросом о том, что вчера было нового на четверговом сборище и не было ли какого-нибудь скандала. Я засмеялся, сказав, что там почти никогда скандалов не бывает, а нового было то, что один генерал-лейтенант Скобелев читал своего сочинения рукопись, ряд солдатских писем различного характера, и что чтение это увлекло общее внимание и всех донельзя восхитило[741].
– Et vraiment c’était joli? – спрашивали меня.
– Délicieux dans son genre! – был ответ.
– Pas trop trivial? – был вопрос.
– Pas le moins du monde[742], – был снова ответ.
Ежели ça n’est pas trivial et que c’est délicieux[743], надобно убедиться в литературном вкусе monsieur Вальсвита[744], пригласить его рассказать теперь же en raccourci[745] всю эту переписку между солдатами, рассказанную генералом Скобелевым, который, изволите видеть, читал эти письма в салоне графини Чернышевой, где остались ими довольны, и у великого князя Михаила Павловича, который велел до печатания списать себе экземпляр рукописи и дает читать ее солдатам своей дворцовой кордегардии[746], и они в восхищении.
Решено было, чтоб я рассказал, с жестами, где нужно, эту переписку наизусть, разумеется, по-русски, а отнюдь не по-французски; а между тем мне дана была чашка душистого чаю с английскими сухариками. Я повиновался и начал рассказывать.
Рассказ мой, конечно, далеко не точный, оказался удачным настолько, насколько мог быть удачен рассказ на память – того, что память моя едва успела усвоить; но молодая память – великое дело, и я вышел более или менее победителем из всех этих трудностей, избегая всего, что могло шокировать слух этого общества, и, напротив, как бы подчеркивая все то, что должно было произвести натуральный смех. При этом местами пришлось и импровизировать. Но все сошло, и публика аплодировала и рассыпалась в похвалах как автору, так [и] чтецу-рассказчику и декламатору. Вдруг ливрейный лакей, подошедши на порог комнаты, громко бросил имя:
– Генерал Скобелев.
Хозяйка поднялась с дивана и подала руку входившему гостю, который, подергиваясь конвульсически, поднес прелестную ручку к губам и сказал:
– Здравия желаем, ваше превосходительство, мать-командирша!
Все бывшие тут очень изумились появлению здесь генерала, потому что никто из них не ведал о том, что с ним устроено знакомство, совершившееся очень быстро и почти неожиданно дня за два пред сим.
Когда генерал уселся подле хозяйки, она стала ему рассказывать его сочинение в сжатом виде, говоря, что ждет не дождется, когда книга выйдет в свет, чтобы иметь первый экземпляр от Н. И. Греча[747].
– Нет, мать-командирша, – восклицал Иван Никитьевич, – нет уж, пардон, нет, не Греч, мой генерал-фельдмаршал грамоты, а я, его самый презренный фурлейт[748], буду иметь счастие тебе к твоим ножкам положить этот первый экземпляр, вышедший из печати. Но каким манером, мать-командирша, вы так знатно знаете содержание моего грешного бумагомаранья?
– Нашлись люди, – говорила Марья Алексеевна, – которые выучили наизусть, во время вчерашнего вашего чтения, ваше сочинение и сегодня рассказали его нам здесь, без рукописи, на память.
– Да кто ж этот разбойник, – спрашивал генерал, – который сумел такую знатную штуку удрать? Надо мне его отыскать, этого черта Иваныча!
Говоря это, Иван Никитич зорко высматривал гостей и, наконец, в амбразуре окна, полускрытого занавесами, нашел меня и, маша в воздухе единственною своею рукою, крикнул:
– А! вот этот пострел! Недаром вчера он так впивался в мои речи, когда я читал рукопись у Николая Ивановича! Ах, проказник! Марш сюда, чертово отродье, чтоб я тебя, яблочко наливное, зацеловал при всей честной компании, как в сказках зацеловывают русалки!
Весело смеясь такой несалонной выходке и забавляясь удивленным видом более или менее щепетильного общества, я подошел к генералу, который, ухватив меня своею единственною рукою весьма сильно за плечо, пригнул лицом к себе и действительно подарил троекратным молодецко-православным русским целованием, объявив, что отныне впредь я должен быть его приятелем и считать его избу своею. Но при этом он выразил сожаление, что я, рассказав его сочинение, лишил его наслаждения самого прочесть в этом обществе хоть некоторые отрывки из «переписки».
Тогда Марья Алексеевна с хором всего общества принялись уговаривать генерала прочесть им несколько отрывочков, хоть самых небольших, лишь бы им слышать их из его уст, превосходно прочитанными. Я со своей стороны прибавил, что моя передача была очень бледна и ничтожна, и к тому же, что я рассказал только конспект содержания «переписки», стараясь воспроизвесть на память некоторые места. Он спросил меня, которые это были места; я отвечал ему, и он признал возможным угостить публику несколькими отрывками поэффектнее с солдатскими вещами, анекдотами про отцов-командиров и различными присказочками. Тетрадь его тотчас была принесена из прихожей, где хранилась у его выездного лакея, и чтение совершилось к великой радости общества, которое bayait aux corneilles[749]. Чтение же это явилось, как нельзя больше кстати, спасительным противоядием от скуки. В те времена свободной беседы не существовало, а постоянная болтовня о городских сплетнях легко избивалась. По окончании чтения генерал уехал, венчанный ежели не лаврами, которыми без того был богат, то миртами[750] и розами. Он меня пригласил к себе в карету, завез домой и настоятельно пригласил бывать как можно чаще у него и совершенно запросто.
В следующее воскресенье я был в кабинете Ивана Никитича поутру с утренним визитом. Вследствие этой церемонности Иван Никитич раскричался с напускным гневом и сказал, что он утренних визитов терпеть не может; а требует, чтоб к нему являлись не иначе как к обеду те, кого он любит. «А тебя, дьяволенок, я люблю как душу и трясу как грушу», при чем ухватил
