Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

– А вот теперь я с вас, Александр Федорович, попрошу взятку себе или хоть снисходительное одолжение.

– Я весь к вашим услугам, Александр Сергеевич, – вопил Воейков, уверенный, что речь будет не больше как о какой-нибудь предварительной рекламе в «Инвалиде».

Пушкин. Бога ради, Александр Федорович, поместите меня в ваш «Дом сумасшедших», чрезвычайно обяжете, чрезвычайно. Там у вас есть и препорядочные люди, как Батюшков, Жуковский, Шишков, Карамзин…

Воейков (перебивая его). Я бы дал остаток моей жизни, ежели бы мне следовало прожить еще столько, сколько прожил поныне, чтобы только все забыли эти несколько моих гнусных стихов на добродетельнейшего моего благодетеля Николая Михайловича[706]. Но что написано пером, того, к несчастию, не вырубишь топором. Эти стихи мой вечный позор, и я сам не знаю, как я мог их написать, я, бессовестная скотина, наполнив их самою бессовестною ложью относительно будто бы эластических правил добродетельнейшего Николая Михайловича. Стихи эти были написаны в момент какого-то сумасшедшего и нелепого раздражения. Стихи эти уже достаточно наказали меня, заперев мне навсегда как двери сердца, так и двери квартиры Василия Андреевича Жуковского.

Пушкин. Мало ли чего не бывает на свете. И мне случалось, в минуту горячки, писать не то, что чувствовал. И я себе не прощу никогда моих шуточных эпиграмм на добрейшего из добрейших генерала Инзова, когда я жил и служил в Одессе[707]. Но не в этом дело. А зачем вы не хотите поместить меня в вашем «Доме сумасшедших»?

Воейков. Затем, что в вас, как в поэте, нет ни одной из тех странностей и эксцентричностей, какие есть у других и которыми в особенности богат Жуковский; как о человеке, в сатире мне об вас говорить нечего, ежели я не сделаю относительно вас того же, что сделал так подло, так гнусно относительно Карамзина. Словом, вы для сатиры не годитесь. А впрочем, подождите, может быть, как журналиста, можно будет вас немножко попортретировать.

Пушкин. Будем ждать местечка в «Доме сумасшедших» Воейкова, хоть, например, для Пушкина-журналиста. Благо не долго ждать: через два месяца начнется моя журнальная деятельность. А вот у меня в коллекции есть почти все ваши прежние члены «Дома сумасшедших»; но, к сожалению, я не имею ни Магницкого, ни Ширинского. Пожалуйста, продиктуйте мне их, Александр Федорович.

Воейков. Зачем мне вам их диктовать? Послезавтра утром я сам привезу к вам копию всего моего «Дома сумасшедших», за исключением Карамзина. Извините только, что списано будет моим стариковским почерком.

Пушкин (жмет ему руку). Тысяча благодарностей. Я знаю, что ведь вы почти ни для кого не проявляете такого рода любезности, почему в особенности вам благодарен за ваше ко мне внимание и постараюсь за ваше золото отдать хоть моею бронзой. Ну а теперь пока все-таки прочтите-тка для меня о Ширинском. Его цензурный устав верх несовременности!

Воейков. Алжирский устав!

Пушкин. Как алжирский?

Воейков. Да, так я его назвал в моих стихах. Вот они:

Это что?.. Устав Алжирский

О печатании книг…

Вкруг него кнуты, батоги

И Красовский… ноздри рвать!

Я скорей – давай Бог ноги,

Здесь не место рассуждать.

– А вот уж коли на то пошло, имею честь представить вам любопытного субъекта. Слушайте:

«Берегитесь, здесь Магницкий!»

Нас вожатый упредил:

«Он укусит вас, – не близко!»

Я с боязнью отступил.

Пред безумцем на амвоне

Кавалерских связка лент,

Просьбица о пенсионе,

Святцы, список всех аренд[708],

Дач, земель, лесов казенных,

И записка о долгах.

В размышленьях столь духовных

Изливал он яд в словах:

«Горе! Добрый царь на троне,

Вер терпимость, пыток нет.

Ах, зачем не при Нероне

Я рожден на белый свет!

Благотворный бы представил

Инквизиции проект.

В масле бы варить заставил

Философов разных сект.

Заподозрив, так и съел бы

И родного я отца.

Что дадите? Я поддел бы

И Небесного Творца.

Я за орден – христианин,

Я за землю – мартинист,

Я за деньги – мусульманин,

За аренду – атеист!

Я как дьявол ненавижу

Бога, ближних и царя,

Зло им делать сплю и вижу

В честь Христова алтаря!»

Пушкин. Браво! Превосходно! Иезуитизм весь наружу. Как это?

Я за орден – христианин,

Я за землю – мартинист,

Я за деньги – мусульманин,

За аренду – атеист!

Чудо как верно, характерно и типично. Вот ежели бы в этом роде да изобразить наших журнальных бойцов, с тою же злою, сатирическою язвительностью, какая вами употреблена особенно при посажении в «Дом сумасшедших» страшного иезуита-обскуранта Магницкого.

Воейков. К услугам вашим, Александр Сергеевич:

Вот Сенковский – сей и оный,

…[709]

Пока Воейков читал свое ругательное стихотворение на Сенковского, я всматривался в Пушкина и не мог не заметить, что выразительное лицо поэта утратило печать веселости и становилось мрачно, грустно и проявляло даже досаду: очевидно, он ожидал остроумия, хотя и желчного, но встретил лишь циничную бранчливость. Воейков, не заметив этой резкой перемены в Пушкине, вскликнул:

– Еще вот-с почтеннейший Н. И. Греч:

Вот и Греч, нахал в натуре,

Из чужих лоскутьев сшит,

Он цыган в литературе,

А в торговле книжной – жид.

…[710]

К Гречу Пушкин даже симпатизировал, любя в нем его остроумие, и сказал Воейкову, нахмурив брови:

– Ну, уж не через край ли вы хватили, Александр Федорович?

Воейков и тут, казалось, не понимал и, пустившись вскачь, по-видимому, не мог быть удержан, почему спросил:

– Не угодно ли познакомиться поближе с общим другом и благоприятелем нашим Фаддеем Венедиктовичем? – И, не дожидаясь ответа, читал:

Тут кто?.. Гречева собака

Забежала вместе с ним,

То Булгарин забияка

…[711]

Последние стихи заставили Пушкина невольно улыбнуться.

– Куда ни шло, читать, так читать все, – восклицал Воейков и прочел:

Вот в порожней бочке винной

Целовальник Полевой,

Беспардонный и бесчинный…

…[712]

Стихи на Полевого, которого Пушкин хотя и не любил, но не мог не