Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воейков не мог продолжать своего рассказа, потому что Пушкин был вне возможности его слушать, кинувшись с ногами на диван, причем в полном смысле слова помирал со смеху, хохоча звонко и с легким визгом. Пришедши несколько в себя и вытирая слезы, Пушкин сказал, обратясь к Воейкову:
– Извините, Александр Федорович, мне мой обычный истерический припадок смеха. Так я всегда хохочу, когда речь идет о чем-нибудь забавном и менее этого. Да как же, мой почтенный Александр Федорович Воейков – Иосиф, а булгаринская жирная и, как он, Воейков, убедился, вдобавок вовсе не ароматическая танта играет с ним роль Пентефриевой жены[695]. Это великолепно, это неподражаемо! Но кончайте, кончайте Александр Федорович!
Довольный произведенным эффектом, Воейков продолжал, не щадя прибавлений для красного словца:
– Ну, кончилось тем, что я проснулся, ощущая крепкий поцелуй на лице своем и слыша слова: «О! мейн либер[696] Тадеуш!» Тогда я вскакиваю, отталкиваю от себя ведьму и, схватив мою клюку, которая всегда невдалеке от меня, объявляю ей, кто я и что она ошиблась. Слыша разговор наш, караульный офицер велел внести свечи, при свете которых танта в первый раз в жизни увидела пред собою ненавидимого ее зятем Воейкова, я же в первый раз увидел эту знаменитую танту, имя которой давно гремело в кружке молодежи, покончившей с будущностию на Петровской, Адмиралтейской и Дворцовой площадях 14 декабря 1825 года. Танта устремилась на меня, как тигрица, с криком: «Ферфлухтер[697]!» и очень ловко успела, желая, по-видимому, дать мне пощечину, сбить с меня парик и подшвырнуть его ногой. Это, признаюсь, раздражило меня до чрезвычайности, и я нанес моею клюкой два или три порядочных удара этой фурии, которую поспешили сторожа подхватить под руки и выпроводить, объяснив ей, чтоб она к зятю ехала на Сенную; но она в это время успела в два-три маха закинуть мой парик на улицу в снег. Мне его, весь мокрый, с улицы принесли. Когда вечером мы все трое были, как я уже и сказал вам, призваны в кабинет графа Бенкендорфа, я ужаснулся того положения, в каком находился мой бедный парик, помятый ножищами этой мегеры[698].
Пушкин был от природы очень смешлив, и когда однажды заливался хохотом, то хохот этот был очень продолжителен. И теперь, вспомнив снова фигуру Воейкова в объятиях старой танты Булгарина, Пушкин стал покатываться на диване и кусал подушку, чтоб опять слишком громко не расхохотаться.
– А вот, Александр Сергеевич, – любезничал Воейков, – я с вас взяточку возьму: за мой вам рассказ, доставивший, по-видимому, вам немного удовольствия, удостойте вашим присутствием мой скромный дружеский ужин.
А между тем какой уже скромный на этот-то раз? Появление Пушкина заставило Воейкова распорядиться секретно, и вот явилась такая великолепная, золотистая, откормленная индейка в виде лакомого, дымящегося жаркого, фланкированного[699] всевозможными салатами, что просто на удивление. Тут же стояла на блюде нога дикой козы, прекрасно изжаренная, также издававшая свой дымный пар и лакомый аромат. Турецкие бобы, шпинат и спаржа, прикрытые крышками блюд, привлекательно дымились. Все это должно было восхитить не только такого гастронома, каким был Пушкин, но и всякого человека, мало-мальски способного понимать хороший стол и отличать его от плохого.
– У вас такие прекрасные вещи на столе, – говорил Пушкин, идучи с Воейковым под руку в столовую, – да и вы сами такой любезный хозяин, что я с удовольствием и не в виде взятки принял бы участие в вашем ужине; да та беда, что доктор мне строжайше воспретил ночную еду. А поэтому я подвергну себя танталовым мучениям, присутствуя за вашим прекрасным ужином, где одна эта индейка, по-видимому, с трюфелями может с ума свести любителя.
– Ну хоть крошечку чего-нибудь, Александр Сергеевич, – тарантил[700] Воейков, – пожалуйста. Впрочем, боюсь напомнить собою демьянову уху.
– Вот, – заметил Пушкин, любовно смотря на блюдо дымящейся несвоевременной спаржи, – позвольте мне этой прелести, да стаканчик зельтерской воды[701] с полрюмкой сотерна.
Воейков мигом усадил своего почетного гостя самым удобным для него образом и собственноручно угощал спаржей, зельтерскою водой и д’икемом.
Во все это время пребывания знаменитого Пушкина у Воейкова на этом его пятничном вечере я внимательно вслушивался в слова бессмертного поэта и, не будучи представлен ему хозяином, как, впрочем, и большая часть гостей, не хотел выдвигаться вперед, скромно держась в стороне и даже стараясь так сесть, пока все были в гостиной, чтобы не быть замеченным. В статье моей «Четверги у Н. И. Греча» я уже говорил о том, какое впечатление тогда на Пушкина произвела моя в то время почти детская личность. С тех пор прошло несколько лет до этого вечера у Воейкова или второй моей встречи со знаменитым поэтом, и я думал, что Пушкин мог как-нибудь вспомнить меня, и ежели бы я стал теперь выказываться, то бог знает как-то ему могла понравиться такая навязчивость. Но за этим ужином мне привелось совершенно нечаянно сесть за стол против Пушкина, который, быстро взглянув на меня, обратился к барону Розену, сидевшему с ним рядом, и что-то шепотом спросил у него, не спуская с меня глаз. Розен, в ответ на вопрос, сделанный ему шепотом, громко назвал мою фамилию с подтверждением: «Это тот самый юноша, которого несколько лет тому, кажется, лет пять, Н. И. Греч представлял вам в тот памятный четверг, когда вы были у него и своим появлением привели Булгарина в бегство». Мне, само собою разумеется, не оставалось ничего больше делать, как встать и поклониться. Пушкин с любезною улыбкой подал мне руку, костлявые пальцы которой снабжены были громадными ногтями, содержимыми, впрочем, в величайшей холе.
– Вы все по-прежнему сотрудничаете в «Пчеле»? – спросил он. Я объяснил, что более не участвую в этой газете. Тогда он, смеясь слегка, спросил: – Ну а биографией табачника Жукова занимаетесь? Шутки в сторону, а ежели у вас есть какие-нибудь любопытные подробности об этом ли самом Жукове, о других ли русских даровитых самородках, дайте мне для моего «Современника».
Я хотел было объяснить, что такого рода материалами не богат, как вдруг Воейков замычал своим завывающим голосом и, водя во все стороны глазами чрез очки, воскликнул:
– О! да у него, хоть сейчас в печать, есть совершенно свеженький с иголочки рассказ из жизни Василия Григорьевича Жукова, в котором играют значительные роли
