Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Браво! браво! брависсимо! – вопил Воейков. – Браво, браво! Исполать Александру Филипповичу Смирдину и премного лет здравствовать. Молодец, право, молодец! Как ловко сказал: «Поляк французу Россию продал»! Завтра же расцелую бесценнейшего Александра Филипповича всенепременно!
– Чему это вы так радуетесь, почтеннейший Александр Федорович, скажите на милость, – говорил вошедший в это время кудрявый желтовато-смуглый брюнет с довольно густыми темными бакенбардами, со смеющимися живыми глазами и с обликом лица южного, как бы негритянского происхождения. То был Александр Сергеевич Пушкин, которого этот раз я близко видел во второй раз[684], в первый же раз я видел его у Н. И. Греча, который и представлял меня ему. На Пушкине был темно-кофейного цвета сюртук с бархатным воротником, в левой руке он держал черную баранью кавказскую кабардинку с красным верхом. На шее у него был повязан шелковый платок довольно густо, и из-за краев этого платка виднелся порядочно измятый воротник белой рубашки. Когда Пушкин улыбался своею очаровательною улыбкой, алые широкие его губы обнаруживали ряды красивых зубов поразительной белизны и яркости. В конце 1836 года – это было то время в жизни Пушкина, когда его встречали на великосветских раутах и балах всегда унылого и задумчивого, это было то время, когда на каком-то костюмированном бале, кажется у графини А. К. Воронцовой-Дашковой, где его Наталья Николаевна в костюме кометы подошла к нему, окруженная толпой блестящих молодых поклонников, и сказала ему по-русски: «Что задумался, мой поэт, совсем не по-масленичному?» – он ей отвечал:
Для твоего поэта
Настал Великий Пост.
Все мне мила моя комета,
Несносен[685] мне ее лишь хвост![686]
В эту пору безотчетных предчувствий, которым, к горю нашему и всей русской литературы, привелось так скоро оправдаться, Пушкин затеял, по-видимому, для своего развлечения, издание своего «Современника», которого только первый нумер суждено было ему видеть[687]. Посещая этот раз Воейкова не в какое-либо другое время, а именно в его назначенный вечер для литературной сходки, на каких сходках, правду сказать, было так мало истинно литературного, Пушкин, по-видимому, хотел дать почувствовать Воейкову, что он не прочь вступить с ним в журнальный союз, почему Воейков, чуткий к такого рода проявлениям и в высшей степени мелочно тщеславный, пришел в неудержимый восторг и бросился лобызать плечи и грудь Пушкина, который, хохоча звонким и немного визгливым, как бы детским смехом, освободился из его объятий, быстрым взглядом, ясным, внимательным и все-таки несколько задумчивым, оглянул все общество и ласково, приветливо поздоровался с добрейшим и честнейшим бароном Егором Федоровичем Розеном, который, когда Пушкин уселся, отвечал ему вместо Воейкова на сделанный им при входе последнему вопрос: «О чем все они сейчас смеялись?»
– Мы смеялись сейчас, в то время как вы вошли, Александр Сергеевич, одному счастливому острому слову, сказанному нашим русским Ладвока, то есть Смирдиным, насчет вашего друга Фиглярина, читай Булгарина.
– О! насчет друга моего Фаддея Венедиктовича! Скажите, что это за острота, которою разрешился наш почтеннейший благодетель Александр Филиппович?
– Вы, – запищал барон, – может быть, Александр Сергеевич, слышали про то, что Булгарин продал Плюшару право первого издания первых томов своей или, как говорят, чужой книги под названием «Россия», так по поводу этой сделки Смирдин сказал, что поляк французу Россию продал.
– Mais savez-vous que c’est fort joli[688], – сказал Пушкин. – Да, именно: «Поляк французу продал Россию». Прекрасно! Завтра же скажу спасибо за это Александру Филипповичу и буду повторять повсюду во всеуслышание. Этим надеюсь усилить еще к себе любовь благороднейшего Фаддея Венедиктовича.
В это время Воейков хлопотал, собственноручно потчуя чаем своего знаменитого гостя и спрашивая, с чем он хочет пить чай: со сливками, лимоном, коньяком, вареньем или клюквенным морсом?
– Попрошу кисленького морса, – слегка ответил Пушкин и, выпив несколько чая, который оказался слишком горяч, сказал:
– А знаете ли, господа, ведь Фаддей Венедиктович приносит мне пользу в моем домашнем быту. Шутки в сторону, лучше всякого Песталоцци он помогает мне управляться с моими мальчуганами. Крошки еще такие, четырех-пяти лет, а пострелята все в папеньку. Но Фаддей Венедиктович их мигом усмиряет, когда они зашалятся!
И при этом Пушкин принимал с усилием, потому что хотел смеяться, пресериозную мину; хотел же он смеяться, по-видимому, потому, что Александр Федорович, вскинув очки на лоб, изображал собою комическую фигуру изумления, словно думал в этот момент: «Чем черт не шутит, ну если, чего доброго, треклятый Булгарин втерся к Александру Сергеевичу в дом и интимничает у него в качестве гувернера или дядьки!»
– Объясните, бога ради, эту энигму, Александр Сергеевич! – восклицал Воейков, обращаясь к Пушкину, который в это время очень усердно занимался своим стаканом чая с морсом и погружал в него валдайские баранки, о которых некогда сказал:
У податливых крестьянок
(Чем и славится Валдай)
К чаю накупи баранок
И скорее поезжай[689].
– Энигма эта состоит в том, Александр Федорович, что Булгарин мне помогает в воспитании моих детей так. Худо что-нибудь сделал мальчик, у меня нет ему другого наказания, как «сегодня ты на два часа Булгарин, а не Пушкин», и, поверите ли, ведь это наказание лучше всех углов, коленей и прочего действует. Пробыть Булгариным даже пять минут они привыкли считать великим горем для себя, и ежели, когда меня нет дома, нашалят как-нибудь, так уж нянька немка уверяет их, что, как только папа вернется домой, она ему пожалуется, и папа накажет Булгариным. «Накажет Булгариным»! Ха! ха! ха! Не правда ли, что [это] стоит России, проданной поляком французу!
И он заливался звонким детским смехом, которому вторил одобрительный смех всего общества.
– А как мил Сенковский, – воскликнул вдруг Александр Сергеевич, – видели вы в «Библиотеке для чтения» его убеждения и уговаривания, чуть не со слезами, чтоб я отказался от моего намерения издавать «Современник»? Да нет, вздор; шалишь, почтеннейший Осип или Иосиф Иванович!
– Не только я читал эти проделки, – завыл Воейков, – да уже приготовил на них критику, которую в следующем нумере напечатаю.
– Ежели близка у вас эта рукопись, пожалуйста, прочтите, Александр
