Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1836[670] году Воейков под псевдонимом Кораблинского напечатал в «Литературных прибавлениях» по случаю выхода в свет знаменитой в истории нашего театра комедии Гоголя «Ревизор» следующее:
В № 98 «Северной пчелы» почтеннейший Фаддей Венедиктович Булгарин поместил преблагонамеренный и самый беспристрастный критический разбор комедии «Ревизор», сочиненной Н. Гоголем-Яновским. Этот разбор напоминает рецензии г. Булгарина на «Юрия Милославского», на последнюю главу «Онегина», на сочинения Шевырева. Надобно просить того, кто будет писать со временем биографию автора романов «Выжигина» и «Дмитрия Самозванца», чтоб он не позабыл упомянуть об этих рецензиях: они покажут настоящую точку зрения, с которой надобно смотреть на книжные оценки, делаемые г. Булгариным[671].
Со всем тем, не знаю почему, но после первого своего посещения Воейкова в пятницу вечером Гоголь никогда уже у Воейкова не бывал по пятницам, а, сколько известно мне, являлся большею частию утром по воскресеньям, и то очень, очень редко.
С тех пор как в 1835 году началось издание Энциклопедического лексикона Плюшара, за заглавную редакцию которого в первые времена Н. И. Греч получал десятитысячный (ассигнациями) гонорарий, в гостиной Воейкова начали беспрестанно сообщаться как добываемые им самим, так [и] его обычными нувеллистами вести о тех различных фазах, каким подвергалось это замечательное издание, к сожалению, недоконченное, благодаря вмешательству г. Сенковского, участием своим умевшего убить это дело в колыбели, до чего он достиг отменно успешно, разорив притом и самонадеянного француза Плюшара[672]. Впоследствии все неустойки Адольфа Плюшара принял на свою голову и ответственность необыкновенно смелый и страшно нерасчетливый наш русский Ладвока, как его тогда называли, книгопродавец Александр Филиппович Смирдин, не выдержавший, однако, гнета сокрушительных финансовых обстоятельств, донельзя запутанных, и погибший капитально и нравственно в этом банкротском водовороте, который, наконец, убил и самую жизнь этого честного, благонамеренного, но малорасчетливого русского деятеля.
В тридцатых годах все то, что происходило по изданию Энциклопедического лексикона, изумляло и интриговало всех: одних как участников редакции этого обширного предприятия; других как подписчиков, уплативших деньги вперед; третьих как русских людей, откровенно желавших блестящего успеха и полного процветания этому важному делу для развития отечественного просвещения. И все одинаково скорбели о том, что предприятие это село на мель и что когда не только на немецком, французском, английском, итальянском и шведском языках есть хорошие энциклопедические объяснительные словари, но даже их имеют такие второстепенные национальности, как испанцы, португальцы, венгры, поляки, чехи, богемцы, финляндцы и пр., Россия одна остается без полного такого словаря, почему впоследствии подобные издания, доведенные до конца гг. Старчевским и Толем[673], не могли не иметь хорошего успеха в книжной торговле.
До появления в 1870 году в «Русском архиве» загробной записки Н. И. Греча с «Полною историей издания „Энциклопедического лексикона Плюшара“»[674], разоблачившей все это дело, зналось многое о фазах этого дела, счастливых сначала, злополучных впоследствии; но все это зналось отрывочно, без малейшей связи, par boutades[675], как говорят французы. Из записки же Греча узнается все. И, правду сказать, хотя покойный Николай Иванович в записке этой всячески старается представить себя чуть-чуть не святым, беспристрастный читатель невольным образом усматривает натяжку в его себя оправданиях, при сшивке которых местами не обрезаны белые нитки. По моему убеждению, сообщитель записки этой в печать оказал чуть ли не медвежью услугу покойному ее автору, который, я почти уверен, будь жив теперь, не допустил бы опубликования этого не совсем ловкого во многих отношениях документа или постарался бы непременно переделать в нем некоторые места, так, чтобы белые нитки не были видны и чтобы читатель лишен был возможности совершать междустрочное, как теперь, чтение этой записки, конечно, занимательной и куриозной, но не безгрешной и выставляющей массу грязи, собранной для утопления в ней Сенковского, имя которого, однако, барахтаясь тут, производит брызги, отлетающие отчасти и на память почтеннейшего Николая Ивановича. Нечего греха таить; Николай Иванович с самого начала вел дело это меркантильно, не откровенно, даже с известною дозой иезуитизма, проявившегося в том, между прочим, что первою его мыслью было предложить возложение главной редакции этого многообъемлющего дела на Сенковского, в шарлатанстве и недобросовестности которого он тогда же был твердо убежден, что очень ясно видно из его же в той записке замечаний и выходок. Между тем в Петербурге в то время в литературном кругу был и действовал человек, давно привлекший к себе симпатии всего русского общества, человек высшей честности и прямой благонамеренности – князь Владимир Федорович Одоевский, разнообразность знаний, лингвистичность, блестящая образованность, литературные заслуги, изящное перо и, наконец, чистое русское имя, вместе с тем и знаменитое, в соединении с благороднейшими нравственными качествами, делали [его] во сто крат более достойным г. Сенковского стать во главе этого предприятия. Да, как ни вертись Николай Иванович в своей записке, а дело Энциклопедического лексикона ежели не вполне погублено чуть ли не им самим, при самом его зарождении, то отравлено не кем другим, как им. И от этого дело это шло все неверными шагами, шаталось и упало от сильного прикосновения к нему Сенковского. Так, в записке своей Николай Иванович жалуется на чрезмерную длину иных статей Лексикона, что совершенно справедливо и верно. Но кто же виноват в этом, как не г. главный редактор издания, от которого зависело учредить мерило объема различного рода статей, руководствуясь для этого многочисленными примерами иностранной энциклопедической литературы? Сверх того от главного редактора зависел выбор участников предприятия, в число которых не следовало допускать, например, такого итальяно-французского пришлеца, каков был хоть тот г. Джульяни, который мною достаточно подробно очерчен в статье моей «Четверги у Н. И. Греча» (№ 4 «Зари» 1871), да и нескольких тому подобных, процветавших при Грече же.
Все эти откровенно высказанные здесь мнения и суждения я постоянно, еще в крайней юности моей, разделял со многими из посетителей воейковских пятниц, куда постоянно приходили различные известия
