Грим - Анастасия Худякова

прокашлялся, наткнувшись на озадаченный, суровый взгляд Романа. – У жизни и у судьбы свои законы. Жизнь – самый мудрый, но и самый жестокий правитель. Она управляет балансом справедливости, добра и зла, если угодно, и удерживает его в равновесии любыми способами. Она прекрасна и мудра, она всегда отдает лишь то, что человек сам для себя требует, пусть и понимают это лишь единицы. Нет ничего справедливее и щедрее жизни. Но в то время, пока человек думает лишь о себе, она следит за всеми сразу. Ради сохранения порядка из двух зол она выберет меньшее, но это все же будет злом, потому что иного не дано. Каждый раз это неизменно оставляет глубокую незаживающую рану на теле жизни. Знаешь, она вся изранена, но по-прежнему нет ничего прекраснее ее. Ты возмутился, когда я сказал, что это должна быть женщина. Но видишь ли, всю свою жизнь она прожила невидимкой и в будущем не сделает ничего значительного. Тот богатый психопат… Думаю, ты сам понимаешь, что его вклад – и реальный, и пока еще возможный, велик, пусть все и под угрозой. Ну а молодой человек… это ты. Гипотетически, разумеется. Если бы ты не совершил всего того, что сделал, цепочка чудовищных событий была бы запущена. Одна из твоих жертв убила бы сотню невинных девушек, другая посодействовала бы террористической группировке, в результате деятельности которой жертв было бы так много, что это потрясло бы мир не меньше, чем оглушительный, сводящий с ума грохот рухнувшего самолета. Чтобы сохранять равновесие, жизни необходимы некоторые жертвы, а сохранять его ей становится все сложнее, ведь люди делают все, чтобы подбить ей колени, с таким упоением, даже изяществом, что, если бы каждый раз, когда на изуродованном, прекрасном, божественном теле жизни появлялась бы рана от их действий, они слышали бы ее стон и сходили с ума. Но люди, похваляющиеся своим обликом, созданным по божьему подобию, потрясающие в воздухе кулаками и сияющие улыбками, – глухи и, что еще более прискорбно, глаза их слепы. Это глаза божественных каменных статуй.

Роман долго глядел в пол и почувствовал, что дыхание его выровнялось. Он отчетливо ощутил твердость скамьи под собой и тепло от человека рядом. Все приняло ровные, правильные очертания. Он больше не падал в бездну вниз головой, и мир не вертелся вокруг как безумный. Роман твердо стоял на ногах, и вокруг него был свет.

– Как долго ты пробудешь здесь еще? – задал он вопрос картине, свет на которой будто стал насыщеннее, словно солнце и вправду стало ближе к горным шапкам и фьорду.

– Некоторое время.

– В самом начале… когда ты заявился ко мне домой и вывалил на меня кучу бессмыслицы, которая таковой не была, но все же… Ты сказал, что заскучал и явился потому, что захотел утешить свое любопытство, интерес и чувства. Ты сделал это?

– Теперь, думаю, да. Но не так, как мне все это виделось.

– И ты разочарован?

– Нет, – тихо ответил Ульф. Роман посмотрел на него. Ульф улыбался. – Нет. – Он поднял свои зеленые глаза на собеседника, и на миг они блеснули тем самым огнем, который Роман увидел впервые много дней назад, в ту ночь, когда направлялся к дому бывшего учителя. – Я никогда не чувствовал себя таким живым.

– Каково это?

– Я чувствую Жизнь, словно она – это я, хотя мне это должно быть чуждо. Это то, чего я лишен в силу своей истинной природы. Но сейчас, – он снова протянул руку, и на этот раз она легла туда, где билось сердце Романа, бескрылое, но живое, – я словно танцую с ней вальс, прижавшись к ее израненной дышащей груди, я чувствую каждый ее шрам, и она улыбается и смеется мне в лицо самым заразительным в мире смехом.

Ульф чуть сильнее сжал пальцы. Поднялся, оправил куртку, тряхнул волосами и, постояв еще несколько секунд, словно искал повода застыть здесь как один из мраморных идолов музея, зашагал прочь непринужденной походкой, будто танцевал.

6

Снег прекратился только к позднему вечеру, но туча, зависшая над городом пепельным колпаком, не желала уходить, и снег превратился в мелкий ледяной дождь. Он тут же примерзал к лобовому стеклу, образуя плотную ледяную корку, сквозь которую очертания участка, свет в окнах и фонари вокруг плыли кривыми мягкими линиями, наслаиваясь одна на другую.

Теодора просидела в машине больше получаса. Не из-за трусости, хотя для нее не было привычным состояние, когда бы она не могла подобрать нужных слов. И вот они-то разбегались в панике, вопя и удирая то ли от нее самой, то ли от Стига Баглера.

Он должен был быть там. Его машина стояла на привычном месте и замерзала под ледяным дождем. Если за Теодорой следили, а это точно было так, то он, вероятно, уже знает о ней с тех пор, как она заглушила мотор. У нее закоченели пальцы, но Теодора запретила себе заводить машину. Нужно было выйти. И если холод мог заставить ее сделать это скорее, значит, она должна была принять его помощь. Еще через несколько минут ему будто бы надоело уговаривать ее, так что он взял и укусил ее за лицо, выглядывающее над шарфом. Теодора вышла из машины и направилась в участок.

Дверь в его кабинет была приоткрыта. Она постучала и вошла, встретив пустоту. Баглера не было внутри, но его вещи были разбросаны так, будто он поднялся из-за стола секунду назад. Горела настольная лампа и светился экран монитора. Рядом на подставке стояла чашка с недопитым чаем. Постояв в дверях, Теодора шагнула к столу и присела на самый край. Она стянула с шеи шарф и стала ждать, рассматривая все привычные и знакомые вещи. Тыльной стороной ладони коснулась чашки. Холодная.

Баглер всегда любил и уважал строгую упорядоченность и дисциплину. Обсессивно-компульсивным расстройством он не страдал, но вокруг него царил почти идеальный порядок, который находил отражение и в его облике: всегда выверенном, безукоризненно-аккуратном и приглаженном. Но сейчас возле клавиатуры были разбросаны карандаши. Один оказался сломан, другой укатился и валялся на ковре возле стула. Монитор был повернут под непривычным углом. Его сдвинули, чтобы освободить больше места на столе. Теодора пригляделась к бумагам. На краю стола громоздился принтер. В лотке, куда падала бумага с печатью, что-то было. Теодора ни за что не стала бы делать того, что она сделала, если бы не такой непривычный беспорядок, словно хозяин рабочего места находился в состоянии чудовищного волнения, даже злости. Она сразу поняла