Грим - Анастасия Худякова

куртке будто были продолжением этого. Зеленые глаза – глазами мистического божества, взирающего сверху на тех, кто не достиг того же величия. Этот каскад парчи и кожи, шлейфов из тафты и нереальных всполохов тумана, водоворот лиц, рук и глаз, любви и ненависти заворожил Романа, и когда он сдвинулся с места, где застыл, в зале не осталось никого, кроме Ульфа, тихой китайской семьи, изучающей набор фарфоровых ваз с узором, напоминающим морские пенистые волны, и царских особ на стенах и потолке.

– Тебе нравится то, что ты видишь?

– По-моему, это прекрасно.

Ульф взглянул на потолок с полуулыбкой, как будто такой ответ Романа его почти устроил.

– Несомненно прекрасно. Но почему?

Роман молча приблизился к Ульфу и встал рядом. Тяжелая ладонь легла на затылок Романа и повернула голову вправо, а пальцы слегка потянули волосы, заставляя взглянуть выше, туда, где рыцари преклоняли колена, а объекты их воздыханий любовались херувимами, укутанными в россыпи цветов и тончайшую дымку вуали. Многолетняя фреска дышала жизнью, будто писавший ее только что вышел за дверь. Будто не было на ее поверхности печати лет, великого восхищения и столь же уничижительной ненависти. Фигуры и цвета на ней принимали свою первозданную, самую легкую и эстетически совершенную форму. Они и были самой жизнью, ее глубинным ядром, ее квинтэссенцией, незыблемой основой и душой. Все это почувствовал Роман, и кончики пальцев на шее словно стали продолжением спускающегося с расписного, дышащего, живого потолка и стен чувства. Они указывали путь единственно верный и касались линии роста волос, словно прослеживали его на старинной карте.

– Это – разум и сердце того, что вы, люди, называете искусством. Этим броским словом, значение которого вы позабыли давным-давно, извратили его в немыслимую, чудовищную форму, превратили в одноглазого, однорукого и плоскостопного голема, которому поклоняетесь не из чистоты и искренности, но из страха – настолько он ужасен. Вы уже не можете убежать, потому что он так долго питался вашим извращенным понятием, вашей глупостью и предубеждениями, что стал непобедим, и вам остается только преклонить колена, чтобы не быть сожранными своим же детищем. Но самое удивительное, что при этом вы умудряетесь выставлять себя великими героями, изо всех сил противостоящими злу, так вы это называете. Поистине, нет предела человеческой изобретательности! Вы восхваляете культ добра, но сами не хотите видеть, что лишь преданнее поклоняетесь злу, потому что искусство – ваше сердце и душа, а главное – ваш разум, и все это позабыто, признано «немодным», сдано в утилизацию, так вы это любите называть? Может, иногда какие-то проблески души становятся видны, как рябь на поверхности, когда дует ветер, но разум… Нет. Вот он – ваш разум. – Пальцы на затылке сжались сильнее, и кожа под ними побелела, разнесла дрожь по всему телу, как разлетаются брызги света от подожженной шутихи. – Сколько ты видишь людей в этом зале?

Ульф отступил. Роман резко втянул носом воздух, почувствовав не облегчение, но внезапную пустоту. Он оглянулся. В зале не было никого, кроме них. Не было ни души и в залах по соседству.

– А теперь идем!

Ульф не оборачивался, совсем как тогда, в крепости на холме, уверенный, что Роман неотступно следует за ним, шаг в шаг. Они преодолели большую часть петляющих, прохладных коридоров и остановились в зале, где на выбеленных стенах висели полотна с громкими названиями, а надпись при входе увеличенными округлыми буквами тыкала в грудь, заявляя, что тут представлена коллекция современного искусства.

Яркости, броскости, странности и своеобразию представленных экспонатов здесь не было предела. И если некоторые картины могли бы выигрышно смотреться в каком-то столь же неординарном интерьере не менее эксцентричного обладателя, то скульптуры в центре зала откровенно приводили в замешательство. Роман не сразу смог рассмотреть их – в зале современного искусства ступить было некуда: люди молодые, люди взрослые и откровенно пожилые, подростки и пары, мамы с детьми, папы с детьми, мамы и папы без детей, норвежцы, французы, итальянцы, американцы, русские, японцы и корейцы – помещение представляло собой такое полотно разноликости, что пестрящий мельчайшим узором восточный ковер показался бы посредственностью. Дети и подростки вместе с бабушками и дедушками столпились у центровой скульптуры. Это была серо-красная керамическая фигура, по форме больше всего напоминающая только что извлеченный кишечник. Ее глянцевый блеск лишь добавлял сходства, как и дугообразные трубы – главные составляющие скульптуры. Они наслаивались одна на другую и как будто все лезли, пытаясь задушить друг друга, подобно тому, как выходят из отверстий мясорубки ленты перемолотого мяса. Роман подумал, что смотреть на это по меньшей мере неприятно, но вниманием его завладели радостные, возбужденные лица вокруг и руки, все как одна держащие на весу телефон с включенной камерой. Руки эти тоже наслаивались одна на другую и становились похожи на красно-серые трубы скульптуры, на ленты мяса, смешивающиеся и уже неотличимые.

– Я вижу, – сказал Роман, когда Ульф приблизился к нему, раздвигая толпу острыми локтями.

Среди неприятно стойких, слишком сладких, слишком кислых, слишком горьких духов от него спасительно веяло свежестью, хвоей и слегка горьковатым туманом, больше похожим на дым летнего костра, снопами искр взмывающего к звездам. Он смотрел то на картины, то на людей, заложив руки в карманы и нахмурив темные брови. Последние удостоились чуть более пристального внимания. На скульптуры он не глядел вовсе и, казалось, в мире не было двух вещей более чуждых друг другу, чем фигура этого человека, облаченного в черное и белое с ликом скандинавского бога, и скульптуры из глины и камня в центре зала – монумента отвратительной непонятности и иррациональной мешанины, которые теперь принято называть загадкой современного искусства.

– Пойдем отсюда поскорее, – позвал Ульф, и слова его походили на плевок, на стон разочарования, на отчаянный шепот поверженного в несправедливом бою Одина – великого и вечного, но низведенного до ненужной посредственности таким всемогущим инструментом, как людская глупость.

Они петляли по коридорам, пока не вышли к полотну Ханса Даля: в предвечернем мягком свете все казалось окутанным дымкой, смешанной с золотой пылью. Дымка спускается с гор, заботливо обступающих фьорд, и молодая девушка, босая, светловолосая, с граблями, закинутыми на плечо, ступает по теплой, пахнущей закатом и юностью траве, а в чистом небе цвета нагретого солнцем розового кварца парят птицы. И точно две уставшие перелетные птицы – белая и черная, Роман и Ульф опустились на скамью напротив картины.

– Почему ты вернулся?

– Потому что ты ждал.

– Разве этого достаточно?

– У любопытства лик тщеславия. – Роман помолчал. Вниманием его, казалось, всецело завладело полотно, как