Грим - Анастасия Худякова

– Он видел этот мир как-то совершенно особенно, как будто фокусировался лишь на прекрасном. В этом ведь и суть искусства.

Когда Роман не ответил, Теодора повернулась к нему и наткнулась на чуть смущенную улыбку.

– Оказывается, нелегко говорить об искусстве в твоем присутствии, – пожал он плечами.

– Почему же? – засмеялась она.

– Потому что как бы оно ни было восхитительно, его красота теряется и больше не имеет никакого значения рядом с тобой.

Он притянул ее к себе за полы пальто и поцеловал, а когда она отвернулась, забрав его улыбку и с гордостью надев, словно трофей, поцеловал снова в основание шеи. Теодора прошла к следующей картине. Взглянув на название полотна, представляющего вид на горную долину и два небольших белых домика у подножия, она поджала губы. Теперь Аструп сам бесцеремонно завладел ее трофеем. Возможно, и полотно с пасторским домом и церковью в глубинке он писал с точно такой же улыбкой. Роман проследил за ее взглядом и замер, подбирая верные слова. Но Теодора нашла его руку и сжала пальцы, а потом пошла дальше, так, будто ничего не увидела, и это лишь еще одна картина из многих хороших, но не близких ей по смыслу и идее.

У «Дрессировщика сокола» Тидеманда Теодора снова остановилась. На этот раз полотно привлекло и Романа. Оба не могли понять, нравится ли им то, что они видят, потому что в образе юноши и сокола оба вдруг обнаружили нечто такое, что их оттолкнуло. В темноволосом зеленоглазом фальконере с румяными щеками Теодора ясно разглядела Ульфа, только гораздо более молодого. Роману же черный сокол показался крылатым демоном. Потому оба они застыли перед картиной и одинаково вздрогнули, когда услышали голос, которого здесь не должно было быть. Теодоре почудилось, что исходит он прямо из картины, будто это веселый дрессировщик вдруг повернул белое симпатичное лицо и сказал:

– Мы восхищаемся тем, что нам близко[23].

Ульф не изменял себе ни в выборе наряда, ни в выражении спокойной заносчивости на лице. На нем был тонкий белый свитер, черные брюки и черная же куртка с вышитым белым аконитом по всей длине правой полы.

– Это Гюго. – Теодора стояла прямо. Она не улыбнулась ему.

– Это закон.

Ульф поочередно протянул руку Роману и Теодоре.

– Да уж, вы здесь явно завсегдатай, Ульф.

– И горжусь этим.

– Что же восхищает вас? – спросила Теодора, чуть вскинув подбородок.

Взгляд Ульфа метнулся вправо от Теодоры, как будто хотел ответить, опередив слова, еще не слетевшие с губ, но, так и не преодолев нужного расстояния, вернулся к ее серьезному лицу.

– Человеческий потенциал.

– Вот как? Значит, не сам человек, но лишь возможность того, каким он мог бы быть?

– Конечно! Это фундаментальный принцип искусства. Только это и стоит восхищения.

– Разве вы никогда не встречали того, кто реализовал свой потенциал в полной мере? Скажем, достиг своего совершенства.

– О да, я встречал таких людей! Кого-то знал лично, за кем-то лишь наблюдал, не имея возможности и счастья узнать их поближе. Потому я знаю, на что способен человек и чем именно стоит восхищаться.

– Говорите как идеалист.

– Не идеалист. Объективист.

– Отчего-то мне казалось, что вы обратного мнения, но теперь вы даже нравитесь мне чуть больше. Если такое возможно.

Теодора улыбнулась, не вполне уверенная в том, понял ли Ульф, что это была шутка. Он был слишком поглощен какими-то своими мыслями и не сводил с нее напряженного взгляда.

– Вы уже были в зале скульптур?

– На самом деле мы уже собирались уходить, – Роман произнес это мягко, беззлобно, но таким тоном, который не приемлет возражений. Меньше всего ему хотелось поощрять общение Ульфа с Теодорой, особенно теперь, когда один знает слишком много, а другая – практически ничего. Роману стало некомфортно в собственном пальто.

– О, конечно! А я, пожалуй, еще поброжу. Это место располагает к богатым внутренним монологам как никакое другое.

Он впервые открыто взглянул на Романа, и взгляд этот не укрылся от Теодоры. Роман смотрел на нее, она – на Ульфа, а Ульф, случайно или вполне осознанно, рассказал о многом, не произнеся ни слова. Мысли в его голове стали похожи на два диалога, которые велись параллельно и с Теодорой, и с Романом. Роман видел, как на лице Теодоры появилась непонятная горечь, почувствовал, как сильнее сжались ее пальцы вокруг его запястья, но внимание его приковали глаза – холод и шероховатость зеленого стеклянного сосуда с белым ромом, отведав который любой после сможет пить все, что угодно.

Они добрались до квартиры Теодоры на такси. Никто из них не говорил об Ульфе, но оба чувствовали себя так, словно он отправился с ними и теперь сидит посередине, острыми локтями упираясь в каждого из них. Роман не поднялся к ней, а Теодора не настаивала. Ей хотелось присутствия Романа, но она чувствовала, что, если пригласит его сейчас, невидимый спутник последует за ними. К тому же со вчерашнего дня ее не покидала одна мысль, которая теперь, воспользовавшись возможностью, стала только настойчивее.

Роман проводил ее до подъезда. Притянув поближе, он стряхнул снег с ее волос и долго гладил их кончиками пальцев. Он прогонял призрак, надеясь, что доказательство его нежности и любви пристыдит его, смутит и заставит исчезнуть…

Теодора улыбнулась ему покрасневшими губами и исчезла за дверью. Роман развернулся и зашагал прочь, высматривая такси. Зрение сыграло с ним злую шутку: ему показалось, что за ним остается след не от двух ног, а от четырех.

Когда он садился в такси, снег усилился, и следы – белое на белом, исчезли вовсе.

Он все еще был там. Даже в толпе его броскую фигуру легко было узнать, а в пустеющем к вечеру зале и подавно. Ульф стоял в самом центре среди предметов старинной мебели, а короли, маркизы, лорды и рыцари плели вокруг него свои интриги, рассказывали поразительные истории, веселились, восседали на тронах, любовались нимфами, любили и ненавидели друг друга, восхваляли и презирали, но все они были безоговорочно прекрасны. Каждый лик их и каждый жест сплетался в единый водоворот пленительного романтического идеала – идеала эпохи, живописи и самого человека.

Он обернулся прежде, чем Роман успел приблизиться, как будто заранее знал точную секунду его появления. Его диковатое, но несомненно прекрасное лицо было словно ликом с фрески, и лишь одежда выдавала в нем современного человека, но и она каким-то мистическим образом сочеталась с разноцветным неумолимым танцем нарисованных ангелов, дев и пилигримов, перетекающих с потолка на стены. Стебли цветущего аконита на его