Грим - Анастасия Худякова

– Да, я уверена, что он не зайдет слишком далеко. К тому же дело скоро будет закрыто.

– Хорошо. – Он взял телефон. – Пожалуйста, продиктуй номер Баглера. Я хотел бы поговорить с ним об этом.

– И что именно ты собираешься сказать?

– Ты все равно услышишь.

– Роман, что ты хочешь ему сказать?

– Чтобы оставил патрульного сопровождать тебя, когда ты одна, без меня.

– Это шутка? Мне показалось, мы все обсудили. Меня не от чего защищать.

– Даже если этот тип сам не способен на гадость, он, как я понял, обладает деньгами и властью, а такие люди обычно не боятся закона, Тео. К тому же мы ничего не знаем о других родственниках этого парня. Пожалуйста. Мне так будет спокойнее.

Ее глаза показались совсем темными под нахмуренными бровями. Она долго смотрела на него снизу вверх, упершись ладонями в матрас. Ей вдруг горячо захотелось, чтобы Роман сделал это и тем самым поставил жирную точку в неопределенности Баглера. С другой стороны… ей по-прежнему было жаль Стига, теперь – еще больше, чем когда-либо.

Теодора взглянула на красивое лицо напротив, лицо, которое виделось ей во сне, одновременно терзало и дарило чувство трепетного, почти блаженного счастья. Она окинула взглядом его фигуру: слегка отведенные назад плечи, упрямо сжатые губы – и подумала, что все это теперь принадлежит ей. Теодора продиктовала номер.

Роман говорил спокойно, очень уважительно, и, вероятно, собеседник на том конце трубки отвечал так же, разве что чуть более натянуто. Он поблагодарил Баглера за осторожность и предпринятые меры, и оба быстро сошлись на том, что патрульный будет приглядывать за Теодорой, когда она остается одна.

Она вздохнула и протянула к нему руки. Роман взял их и опустился на колени напротив.

– Что сказал Баглер?

– Он был немногословен.

– Как всегда.

– Он влюблен в тебя.

– Да. Я знаю.

– Вот почему я хочу, чтобы патрульные остались. Он бы не сделал всего этого безосновательно.

– Думаю, это будет мое последнее дело.

– О чем ты?

– Я уже давно не люблю эту работу. По правде говоря, теперь мне кажется, что я никогда ее не любила. А выбрала ее лишь потому, что считала, будто мне необходимо покаяние. Необходимо оправдать себя за то, что я сделала.

Роман внимательно слушал, стоя на коленях. Его глаза сердито полыхнули, вызвав у Теодоры слабую благодарную улыбку.

– И еще мне казалось, что так я смогу понять себя и их и узнать, как мне…

– Я понимаю. – Он раскрыл ее ладони и в каждую, туда, где когда-то были только слезы, вложил поцелуй. – И чем планируешь заниматься потом?

Теодора подалась вперед, нашла его губы, а потом в них же прошептала, будто вверяла драгоценную тайну:

– Я хочу изучать искусство.

Брови Романа подпрыгнули, лицо посветлело.

– Вообще-то я уже начала, но пока еще полнейший дилетант.

– Правда? И что же ты успела узнать?

– Пока немного. Не могу понять, что тебя терзает. – Она гладила его волосы и наблюдала за тем, как меняется выражение глаз, глубинное и почти неуловимое, но это и подтвердило ее сомнения.

– Разве мы не перешли от психотерапии к искусству?

– Именно так.

Теодора стянула с него свитер, потом рубашку. Она каждый раз вздыхала, глядя на его тело, будто бы вышедшее из-под руки Микеланджело, и Романа это приводило в трепет. Подобный вздох, но куда громче и протяжнее, слетел с его собственных губ, когда она принялась целовать его плечи и грудь, а светлые волосы шелком заскользили по коже, подобно легчайшему инструменту скульптора, доводящего свое творение до немыслимого прежде совершенства.

5

В это время года туристов было совсем немного. По выходным, когда местные жители сидели по домам, город пустел. Снег как будто приглушил шум, сгладил резкие черты, подменил суровое мягким, уродливое – привлекательным, нелюбимое – желанным. Именно это испытывал Роман, шагая рядом с Теодорой по заснеженному тротуару, который ненасытно поглощал следы. В какой-то момент у него возникло чувство, будто этот счастливый день он у кого-то украл, жадно прибрал к рукам чужую жизнь, которой на самом деле не заслуживает. Роман отбросил такие мысли и взглянул на Теодору. Она шла, спрятав руку в его карман, и волосы, выбивающиеся из-под светлого берета, обрамляли мягкое, задумчивое лицо и как будто тоже побелели от холода.

Они позавтракали в крошечной уютной кофейне, пропахшей корицей и красками, потому что одна экспозиция местного художника здесь неизменно сменяла другую. Теодора пила кофе, и ее глаза сияли поверх белого фарфора, оставаясь темными по краям радужной оболочки, но стекая золотом в центр бездонного зрачка, и происходило это лишь когда она смотрела в другой конец стола. Она смотрела на чуть волнистые волосы цвета жженой карамели, на то, как свет из окна очерчивает скулы и, попав в ямку, появившуюся из-за улыбки, не спешит оттуда уходить.

Они долго гуляли, не следуя конкретному маршруту и сворачивая туда, куда шли пешеходы, а еще чаще – в противоположную сторону. Влюбленные много смеялись, и от холодного воздуха скоро заболело горло. Теодора ощущала легкость, которой не знала прежде. Ей вдруг показалось, что этот день ей не принадлежит. Теодора подумала, что вполне заслужила это, и когда он пройдет, будет в мельчайших подробностях помнить каждую деталь, по праву ей принадлежащую.

Подул ветер, и на некоторых улицах, точно избалованные дети, бесились сквозняки. Они бросались снегом и свистели в уши, а любимым их развлечением было кусать за нос пешеходов. Роман увлек Теодору в сторону, заслоняя собой от ветра. Они свернули на север, и через несколько поворотов впереди гордо возвысилось здание художественного музея. Арочные окна отражали сизое небо, резко контрастировали с красно-коричневыми стенами, и каждое из них казалось широко распахнутым серо-голубым глазом существа, бесстрашно смотрящего на мир, потому что нутро его и душа были прекрасны. Оно преподносило миру истинную красоту, а потому глаза эти никогда не жмурились от страха и неуверенности. Они смотрели прямо в душу и пробуждали в ней то, что было утеряно давным-давно.

– Прекрасная, да? – Теодора остановилась у полотна Николая Аструпа и, слегка наклонив голову, долго глядела на темную ночную долину и вздымающийся к небу костер, написанный таким образом, что, казалось, в целом мире нет ничего сокрушительнее этого огня, и все же посыл здесь не был ни злым, ни даже сколько-нибудь пугающим. Роману картина не понравилась. Он вообще едва удостоил ее вниманием.

– Аструпа часто сравнивают с Эдвардом Мунком, но, по-моему, их взгляды противоположны. Мунк вообще не мой художник, – заметила она.

– А