Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

структуре и принципам записи составляли закрытые и несовместимые друг с другом системы, японская математика после Реставрации Мэйдзи 1868 года быстро исчезла из поля видимости. Это произошло не потому, что она «примитивнее». Просто японские математики сочли более практичным и экономичным полностью перенять новую систему, чем модифицировать старую.

Совсем иначе процесс протекал в медицине. Здесь местное китайское или японское учение и импортированное западное, не пересекаясь, сосуществовали друг с другом. Обе системы знания никогда не слились воедино. Связь между ними устанавливалась (и устанавливается) не в теории, а на практике. Однако все решения по трансферу в Японии отличались общим стремлением: освободиться от былого китайского авторитета и стать образцовым учеником западного модерна. Поэтому местная медицина уже в эпоху Мэйдзи потеряла свой научный статус, ее не преподавали в новых университетах, и она деградировала до народного – но по-прежнему применявшегося – знахарства.

Еще одну модель Накаяма видит в астрономии. Иезуитские миссионеры привезли европейскую астрономию в Китай уже в XVII веке. Но полученные ими данные и методы вычислений без особых проблем можно было инкорпорировать в китайскую календарную астрономию. Традиционное положение придворной астрономии как опоры легитимности Императора благодаря вкладу иезуитов только возросло. Два с половиной столетия никому не приходило в голову видеть в западной астрономии нечто модерное или превосходящее китайскую астрономию. Местная астрономия исчезла не потому, что проиграла соревнование идей, а в первую очередь потому, что оказалась лишена своей общественной функции. Когда – лишь в конце XIX века! – в Китае, как и в Японии, отменили посты придворного астронома и государственного хранителя календаря, судьба ее была решена. Молодые, выучившиеся в Европе и Америке астрономы быстро создали новую дисциплину в составе новых университетов. Но до тех пор импортированная наука лишь укрепляла местную традицию[573].

Пути распространения западного знания непредсказуемы и витиеваты. Международное научное сообщество в форме, ныне представляющейся нам данностью, появилось лишь в конце XX века. В XIX веке неевропейские культуры должны были усваивать не только актуальное состояние исследований, но и целые научные картины мира. Так, иезуиты познакомили китайских ученых XVII–XVIII веков с отдельными элементами евклидовой геометрии и ньютоновской физики, но полные переводы «Математических начал натуральной философии» Ньютона и «Начал» Евклида появились только в 1860‑х[574]. К тому времени, когда протестантские миссионеры и китайские ученые в тесном взаимодействии друг с другом приступили к объемным переводческим проектам, за компактно изложенной информацией они обращались к западным учебникам, которые и сами уже представляли собой сжатое и популяризированное изложение результатов исследований. Такие посреднические тексты переводились первыми. В начале XX века китайские ученые-естественники в массе своей уже могли читать английскую и немецкую специализированную литературу в оригинале. С западной точки зрения такого рода усилия и в то время, и позднее высмеивались как попытки «нагнать» Запад, часто приводившие в тупик. Но можно посмотреть на это иначе: учитывая инерцию традиционных культур ученых, усвоение западного знания на протяжении всего нескольких десятилетий в таких странах, как Япония, Китай или Османская империя, представляла собой достойное уважения достижение. Планомерно она поддерживалась государством с его финансовыми возможностями лишь в Японии. Там, где, как в Китае, главной движущей силой передачи здания выступали миссионеры, инициативы оставались частными.

Уже в языковом отношении эти инициативы представляли собой огромный вызов. Адаптация преимущественно латинской научной терминологии Европы началась отчасти уже в раннее Новое время. При этом создавалась отнюдь не обязательно стабильная терминология. Так, в XIX веке терминологический выбор иезуитов в Китае постоянно критиковали и корректировали. Как и в Японии, нередко на одном и том же дисциплинарном поле работали несколько переводчиков. Часто требовалось много времени и продолжительных дискуссий, чтобы появилась закрепленная в словарях профессиональная терминология. В философии и богословии, в юриспруденции и гуманитарных науках зачастую возникали еще более серьезные понятийные проблемы. Понятия вроде «свободы», «права» или «цивилизации», к каждому из которых была привязана сложная семантика западного происхождения, не поддавались однозначной и непосредственной передаче на японском, китайском, арабском или турецком языках. У этих культур и языков имелись свои, не менее сложные смысловые миры. Новое западное понятие невозможно было механически перенести, его всегда приходилось интерпретировать, и только его выведенное таким способом значение переносилось в принимающий контекст, при этом оно почти всегда получало смысловые нюансы, изначально ему чуждые. Одно английское слово liberty было передано в 1870 году японскими лексикографами и переводчиками с помощью четырех разных, обозначенных китайскими иероглифами понятий, каждое из которых имело свое особое значение. Лишь со временем один из этих вариантов, jiyū («следовать своим намерениям без ограничений») стал стандартным переводом[575].

К новым концептам, к приходу которых не были готовы и с которыми требовалось разобраться, относилось и само понятие «наука». Возьмем снова для примера Китай: здесь в классическом лексиконе существовало несколько выражений, близких к западной «науке», но не передававших ее значение точно. Так, традиционное понятие zhizhi означало «расширить знание до предела», тогда как gezhi скорее означало «исследовать и расширять». Любой китайский ученый XIX века знал, что эти вербальные выражения, оба содержавшие иероглиф zhi (знание), должны рассматриваться в контексте неоконфуцианской философии XII века. С 1860‑х годов понятие gezhi постепенно укрепилось как перевод не только термина «наука», но также и «натурфилософия». Наряду с ним использовалось и заимствованное через японский язык понятие kexue, которое с 1920‑х годов стало основным и является ныне нормативным для перевода «науки». В kexue упор делается не столько на процесс приобретения, сколько на категоризацию знания, и особенно его куррикулярной организации. После 1915 года узость и статичность этого понятия перестали удовлетворять ведущие умы «Движения за новую культуру», и, чтобы подчеркнуть новаторство модерного понятия науки, они даже периодически прибегали к фонетической копии слова science в виде saiyinsi. Это постконфуцианское понятие науки, которое описывали еще с помощью некоторых дополнительных слов, должно было нести наряду с элементом упорядочения знания также идею морального перелома: пробуждения из дремоты бесплодной традиции для обновления китайской цивилизации и народа через просвещение и критический анализ[576].

Наука в обмен на искусство и иррационализм?

Поток знания в мире долгого XIX века более чем когда бы то ни было ранее и вплоть до второй половины XX века был улицей с односторонним движением. Западное естествознание обесценивало знания о естестве природы в других частях света. Даже китайская или индийская медицина и фармакология, заново открытые на Западе с середины XX века и ныне пользующиеся все возрастающим влиянием, тогда не воспринимались. С востока на запад шли только эстетические и религиозные импульсы. Речь здесь шла не о знании, универсальная применимость которого