Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

традиций[583]. С другой стороны, маргинальные группы интеллектуалов Европы и Северной Америки в то же время использовали «восточную мудрость» в их борьбе против веры в здравый смысл западной научной культуры. Иронический контраст, который обозначил Макс Вебер в своих поздних работах об экономической этике мировых религий, остался незамеченным широкой общественностью. В диалектике ориентации на посюсторонний и потусторонний мир Вебер увидел движущую силу экономического развития на Западе. По его мнению, Индия слишком сильно, а домодерный Китай слишком слабо ориентировались на духовные идеалы спасения. Таким образом, Азия на рубеже веков в определенных сферах западного мышления стала играть более важную роль, чем прежде. Но в то же время ее стали использовать как экран проекций европейского иррационализма: историческая роль, которая очевидным образом не оставила ей шансов на самостоятельное развитие. Почитаемая, но очевидно застывшая в своей далекой от реального мира «духовности», Азия в этом смысле не имела ни настоящего, ни будущего. Лишь Мохандас Карамчанд Ганди, будущий «Махатма», о котором на Западе узнали только после его возвращения из многолетнего пребывания в Южной Африке (1915), смог, во всяком случае в глазах европейцев, соединить ауру азиатского пророка и святого с политикой «силы бессильных».

5. Гуманитарные науки о Своем и Ином

К 1900 году науки в отдельных странах Европы, в США, Японии, Индии достигли неслыханного культурного авторитета[584]. Возникли сначала небольшие, потом быстро растущие «научные сообщества», которые сформировались в дисциплины. Подавляющее большинство ученых в мире были теперь не образованными любителями, а оплачиваемыми профессионалами, работающими в университетах, государственных исследовательских учреждениях или в промышленности. Образование в самых прогрессивных просвещенных обществах включало теперь как «чистую», так и «прикладную» науку, – только что появившееся различие. Образование в математике и (древних) языках как универсальная пропедевтика через подготовку нового поколения делало возможным дальнейшее распространение научной системы во многих областях. Однако общий объем творческой деятельности рос отнюдь не параллельно с умножением числа ученых. С ростом науки непропорционально росла и доля посредственных ученых и научной рутины. Производство гениев может лишь очень опосредованно управляться социальными методами[585].

Гуманитарные и социальные науки

Экспансия институционализированной науки включала наряду с естественными науками и медициной, которая к началу XX века уже перестала считаться лишь ремеслом и умением, гуманитарные и социальные науки. Оба эти понятия были если и не созданы, то популяризованы среди научной общественности лишь к концу XIX века. До «Введения в науки о духе» (1883)[586] немецкого философа Вильгельма Дильтея об этом термине редко кто слышал. Аналогичными образованиями были английское the humanities или французское les sciences humaines: науки о человеке[587]. Понятие «социальных наук» на несколько десятилетий старше. С самого начала оно употреблялось не в качестве всеобъемлющего общего понятия для уже существующих дискурсов, как «статистика» (для описания государств) или политическая экономия, но обозначало «сциентические» требования применить научный характер модерного естествознания с практическим, преимущественно социально-реформистским умыслом к «социуму». Сначала это происходило – если отвлечься от отдельных ранних, вышедших из философии теоретиков вроде Огюста Конта или Герберта Спенсера – скорее эмпирически, чем теоретически, как у Лоренца фон Штейна, ранних представителей основанного в 1873 году в Германии Союза социальной политики и других. Карл Маркс, неутомимый исследователь общественной реальности, был одним из немногих, кто преодолевал в своих сочинениях это противоречие теории и практики.

До 1890‑х годов не делалось попыток обосновать общую дисциплинарную идентичность социальных наук, отличающуюся от других научных дисциплин[588]. Лишь затем в Европе и США в большом количестве стали учреждаться кафедры «социологии». Сначала социология и экономика оставались тесно связанными, особенно в обоих немецких течениях – марксизме и исторической школе (Historische Schule der Nationalökonomie) вплоть до Макса Вебера. Международная экономическая наука после 1870 года совершила поворот от традиционной политической экономии, исходившей из производства и труда в социальном контексте, к новым течениям (маржинализм и теория общего равновесия), которые интересовались в первую очередь субъективными и индивидуальными структурами потребностей и процессами на рынках. Экономическое поведение было отделено от его социальных условий. Это часть общего дисциплинарного разделения социальных наук, в том числе психологии, происходившего на протяжении четырех десятилетий перед Первой мировой войной[589]. К 1930 году пропасть между социологией и экономикой за пределами Германии, где еще сохранялись последние остатки социально ориентированной экономической «исторической школы», стала уже почти непреодолимой. Это противоречие являлось том числе и разрывом между скорее лояльной к системе экономической наукой и социологией, которая относилась к теневым сторонам капитализма критически и уповала на противодействие социальных реформ. В Японии западные социальные науки воспринимали с характерной субъективностью. «Общность» представлялась ранним японским социологам и обществоведам важнее, чем «общество», коллектив – важнее индивида. Японские ученые были задействованы в большом проекте неотрадиционалистской интеграции развивающейся нации при помощи сильного государства и остерегались подвергать научной критике новые мифы эпохи Мэйдзи – прежде всего культ императора и миф об общности японцев как большой «семьи»[590].

С середины XIX века, сначала в Германии и во Франции, гуманитарные предметы начали оформляться в университетские дисциплины; в Великобритании еще долго продолжал доминировать индивидуалист – gentleman scholar. Академизация гуманитарных «наук» представляла собой нечто новое. Историографы, например, существовали, преимущественно в Европе и в Китае, уже на протяжении двух тысячелетий, но до этого никогда историю не преподавали в образовательных учреждениях как методизированную науку. Первые профессора истории, достойные упоминания в истории науки, встречаются нам после 1760‑х годов в наиболее авторитетном на тот момент университете Германии в Гёттингене; однако наряду с историей они преподавали и относившиеся к модерности государственные науки («статистика», «наука полицейского права») или политику. В это же время величайший европейский историк эпохи, Эдвард Гиббон, написал свой монументальный труд «История упадка и разрушения Римской империи» (1776–1788) – будучи состоятельным частным ученым, в комфортабельных условиях на Женевском озере. В Великобритании известный историк Уильям Стеббс впервые занял университетскую кафедру только в 1866 году. После того как в Германии, снова впервые в мире, были учреждены профессуры по истории (приглашение Леопольда фон Ранке на кафедру в Берлин в 1834 году, где он преподавал до 1871‑го, оказалось эпохальным), должно было пройти еще несколько десятилетий, прежде чем во всех европейских странах под немецким влиянием история утвердилась в качестве академической дисциплины. Относительно рано это произошло в России, где с 1850 года известный историк Сергей Михайлович Соловьев преподавал в Москве. Во Франции аналогичный процесс начался только с создания Практической школы высших исследований в 1868 году. Здесь проводилось «научное» изучение истории по образцу школы Ранке. Тогда еще Жюль Мишле – и в свою эпоху, и