Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

поныне самый знаменитый французский историк XIX века – был оратором и писателем, но отнюдь не преподавателем. После того как Луи Наполеон в 1851 году лишил его по политическим соображениям постов в Национальном архиве и в Коллеж де Франс, Мишле жил на положении свободного писателя доходами от публикаций.

Период профессионализации исторической науки в Европе и США начался с 1860‑х годов[591]. Для эстетических дисциплин соответствующее развитие задержалось еще больше. Интеллектуально взыскательная литературная, художественная и музыкальная критика существовала в Европе самое позднее с середины XVIII века[592]. И лишь незадолго до 1900 года наряду (а не вместо) с этими открытыми публичными дискурсами литераторов, журналистов, частных ученых, духовенства, профессиональных музыкантов появились университетские дисциплины: история искусства, музыковедение и различные национально-филологические литературоведения. В отличие от истории, здесь сложнее четко отделить критику от науки. Ученый труд отличался от эстетических рассуждений разве что в рамках методически строгой филологии и археографии, сперва работавших с античными и средневековыми источниками. По мере того как национальное самосознание все в большей степени определялось общим культурным наследием, литературные критики стали приобретать новую высокую роль в качестве историков литературы: рядом с политической появилась поэтическая национальная история, и нередко, как в немецком случае, язык и литература оказывались более значимым фактором формирования нации, чем скорее бесславная история политического единства. Так, «История национальной поэтической литературы немцев» (1835–1842) историка современной ему эпохи и политика-либерала Георга Готфрида Гервинуса стала фундаментальным произведением своего времени.

Ориенталистика и этнология

На обочине развития гуманитарных наук возникли также науки о других цивилизациях[593]. В европейской университетской жизни они никогда не играли центральной роли. Гораздо важнее было и до сих пор осталось подтверждение собственных корней, которые частично возводили к греко-римской античности, отчасти к постантичным социальным структурам раннего Средневековья как начал своей нации. В то же время контакты с другими народами и цивилизациями всегда будили в Европе любопытство к Иному. Наряду с идеологическим оформлением европейской агрессии в Средневековье и Новом времени появился громадный пласт литературы, в которой европейцы – многие из них были путешественниками вне непосредственной связи с имперской политикой – сообщали о своих впечатлениях и переживаниях и пытались как можно точнее описать Других через их отличия от европейцев, понять их обычаи, общественные порядки и верования. Отдельной специализацией европейцев было изучение языков. Арабским языком и литературой, в особенности Кораном, они занимались непрерывно начиная с XII века. Китайский язык стал известен после 1600 года через иезуитских миссионеров. Там, где поддерживался постоянный контакт с Османской империей, – например, в Венеции или в Вене – уже очень рано появились эксперты по османскому языку. В Новом Свете вскоре после его покорения миссионеры стали систематически изучать индейские языки. Санскрит – древний литературный язык Индии – был заново открыт для Европы (и в каком-то смысле для Индии) и изучался лингвистами в Калькутте и Париже при посредничестве индийских информантов в Калькутте начиная с 1780‑х годов[594]. Благодаря расшифровке иероглифов Жан-Франсуа Шампольоном в 1822 году Египет времен фараонов перестал быть закрытой книгой. Уже в 1802‑м Георг Фридрих Гротефенд положил начало дешифровке древнеперсидской клинописи.

За многие столетия возникла разветвленная литература описания путешествий, страноведения, ботанических энциклопедий, словарей, грамматик и переводов – совокупность бесчисленных отдельных достижений, нередко появлявшихся вне крупных центров учености. Лишь арабистика и изучение других ближневосточных языков, которые имели значение для библейского богословия, закрепились уже в раннее Новое время на кафедрах университетов в таких городах, как Лейден и Оксфорд. Тем не менее все европейское восприятие неевропейского внешнего мира начиная со Средневековья было проникнуто интересами ученых. Даже описания путешествий представляли собой, как правило, не наивные сообщения о захватывающих приключениях и диковинных сказочных существах, но тексты, вышедшие из-под пера наблюдателей, которые имели в своем багаже продвинутые для того времени знания. Такое высокоинтеллектуальное любопытство к внешнему миру было спецификой европейцев в раннее Новое время. Другие цивилизации не колонизировали заморские территории и за исключением редких дипломатических миссий не посылали путешественников в далекие земли. Несмотря на несколько путевых записок османских путешественников, мусульмане не проявляли особого интереса к землям неверных. Японское государство грозило жителям архипелага, захотевшим его покинуть, строгими карами. Китайские ученые, конечно, изучали «варваров», если те приезжали к императорскому двору, но лишь с начала XIX века стали писать сочинения о некитайской периферии империи Цин на основе личного опыта. До 1800 года и даже столетием позже огромной массе европейской литературы о чужих цивилизациях противостояли лишь немногие тексты, в которых описывалось внешнее восприятие Европы[595]. Если в Европе возникла «ориенталистика» (востоковедение), то о становлении «оксиденталистики» в Азии и Африке можно говорить лишь применительно к концу XX века.

Европейская ориенталистика в начале XIX века изменилась по своему характеру. Она в еще большей степени, чем ранее, разделилась на региональные дисциплины: синологию, арабистику, иранистику и так далее. Одновременно она стала определять себя более узко как наука о древних текстах и стремилась к бесстрастной научности, уже достигнутой греко-латинской филологией, служившей ей образцом для подражания. Отсюда следовало отсутствие интереса к Востоку современной ученым эпохи. Все, что в Азии представлялось ценным, находилось в далеком прошлом, было отражено лишь в текстах сомнительной достоверности и материальных остатках, права на интерпретацию которых монополизировала азиатская или египетская археология. Древний Египет был заново открыт большим отрядом ученых, которых Бонапарт взял с собой в Египетский поход 1798 года. Так было положено начало египтологии, в которой французы и британцы, немцы и итальянцы долгое время играли более значительную роль, чем сами египтяне. В Междуречье первые археологические раскопки начались во втором десятилетии XIX века. Начало, как позже в Анатолии и Иране, было положено сотрудниками британских консульств[596]. Консулы были образованными людьми, обычно не слишком обремененными работой и потому имеющими возможность играть в ранних исследованиях Передней Азии ту же роль, что офицеры в Индии, которые до 1860 года составляли бóльшую часть исследователей индийского прошлого[597].

Уже в 1801 году Томас Брюс, VII граф Элгин, тогдашний британский посол при Высокой Порте, добился разрешения османского правительства вывезти из Афин в Лондон значительную часть сильно поврежденного венецианцами и турками фриза Парфенона, так называемые «мраморы Элгина». Сто лет спустя публичные музеи и частные коллекционеры при поддержке развивавшейся с середины XIX века в сторону большей профессионализации археологии смогли собрать в европейских метрополиях огромные массы восточных «древностей», которые копились и выставлялись наравне с произведениями греко-римского античного искусства. Рукописи всех культур попадали в специальные отделы крупных библиотек Запада. Где, как в Восточной Азии, прямой доступ к