Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

культурному достоянию отсутствовал, объекты искусства (здесь, в регионе преобладания дерева, каменные артефакты попадались реже) приобретались на рынке, но бывали и похищены во время массовых грабительских акций вроде Второй опиумной войны в Китае (1858–1860), закончившейся разграблением и сожжением Летнего дворца императора, а потом еще раз во время иностранной оккупации Пекина после подавления Ихэтуаньского (боксерского) восстания летом 1900 года. Из пещер Дуньхуана в нынешней китайской провинции Ганьсу в самом начале XX века за символическую цену были «приобретены» сотни тысяч документов IV–XI веков и перевезены в европейские библиотеки и музеи. Однако археология не была просто колониальной наукой. Она могла и до сих пор может так же хорошо служить созданию национального сознания. Тогда она становится источником национальной аутентичности, вскрывая культурные корни, глубоко скрытые от зафиксированных письменно вторжений истории.

Материальное присвоение Азии, Северной Африки и Центральной Америки европейцами (и североамериканцами), начатое в XIX веке, сохранило многие реликты прошлого от забвения в песках или тропиках, другие, вероятно, спасло от гибели и создало основы научных знаний о египетских гробницах, китайской керамике, скульптурах майя и камбоджийских храмах, персидских надписях и вавилонских рельефах. Сомнения в правомерности западных методов в XIX веке высказывались редко, а местные власти часто давали свое согласие на раскопки и вывоз культурных богатств. Лишь с окончанием колониальной эпохи стала обсуждаться правовая и моральная проблематичность такого научного разграбления.

Если в 1780 году в Европе была лишь горстка специалистов, знавших языки и через них имевших доступ к неевропейским религиям, философиям, литературам и историческим документам, а восточные объекты были затеряны в пестром многообразии королевских кунсткамер, то к 1910 году имевшая продуманное разделение на отрасли ориенталистика во Франции, Германии, России, Великобритании и США контролировала и умножала гигантский объем знаний о чужих цивилизациях. Археология, востоковедение и возникшее в это время сравнительное религиоведение (дисциплина, основанная в Оксфорде в 1870‑х годах саксонцем Фридрихом Максом Мюллером) достигли впечатляющих для гуманитарных наук XIX века высот. Неевропейские общества той эпохи, не имевшие письменности, не организованные в обороноспособные государства и не жившие в городах, невозможно было изучать филологическими методами ориенталистики. Эти «первобытные», или «примитивные», народы, как тогда их называли, стали сферой компетенции новой науки – этнологии, которая начала приобретать свои очертания с 1860‑х годов. В первые десятилетия она в теоретическом смысле сильно ориентировалась на эволюционизм с его тезисом, что человечество проходит общие стадии развития. Поэтому этнология занималась поисками пережитков прежних общественных отношений, которые у «цивилизованных» жителей Запада уже давно остались позади, но в которых они могли узнать собственное прошлое. Некоторые из ранних этнологов не ездили по миру сами. Какие-то из них классифицировали и интерпретировали орудия труда и оружие, одежду и предметы культа, собранные научными экспедициями и военными в колониях. Другие искали скрытые базовые модели в народных мифах. Амбиции, подразумевавшие создание всеобщей «науки о человеке», всеобъемлющей «антропологии», уступили со временем место специализации по профильному исследованию определенных этносов.

Поляк Бронислав Малиновский и эмигрировавший в США вестфалец Франц Боас, которые работали независимо друг от друга, превратили этнологию (Боас называл ее антропологией) из спекуляций на основе разрозненного и анекдотического материала в строго эмпирическую науку, использующую в качестве основного метода включенное наблюдение этнолога на протяжении долгих периодов времени. К 1920 году эта смена парадигмы стала свершившимся фактом. Теперь стало возможным и общепринятым описывать внутреннюю логику незападных обществ, особую у каждого из них. Это имело парадоксальный эффект: с одной стороны, народоведение (Völkerkunde), как выражались в Германии, несмотря на свои многочисленные связи с колониализмом, в сравнительно меньшей степени представляло собой расистский дискурс. Прежде всего учение Франца Боаса о «культурном релятивизме» явилось мощной альтернативой тогдашнему расистскому духу времени. С другой стороны, переход от всеобъемлющего эволюционизма конца XIX века к специализированным анализам конкретных кейсов начала XX века отделил бесписьменные общества от связи с историей человеческого рода, превратил их в исключительные случаи и тем самым поместил их в особое, отдельное поле за рамками истории и социологии. Это также способствовало определенной изоляции этнологии/антропологии в кругу других наук, в наименьшей степени заметной в социологии в том виде, как ее практиковал во Франции Эмиль Дюркгейм. Лишь с 1970‑х годов антропология стала оказывать влияние на другие науки об обществе и человеке. К этому времени ее героический период глобального описания и классификации до той поры неизвестных этносов в основном уже завершился. Он продолжался приблизительно с начала 1920‑х по 1970‑е годы.

Следует ли такие науки, как ориенталистика, археология и этнология, считать пособницами колониализма и империализма? Этот вопрос продолжает вызывать много споров[598]. Какое-то единое для всех суждение тут невозможно. Понятно, что само существование империй давало некоторым наукам выгодные условия для развития – например, ботанике, зоологии, тропической медицине[599]. В остальном итог получится смешанным[600]. С одной стороны, c точки зрения начала XXI века, поражает высокомерная уверенность, с которой европейские ученые исходили из убеждения во всестороннем превосходстве своей собственной цивилизации. Однако эта установка подтверждалась крупными успехами в организованном понимании Других. Эти успехи имели и совершенно практическую природу, ибо кто обладает хорошими географическими картами, знанием языков и пониманием нравов и обычаев других, тому легче брать их под контроль, управлять ими и их эксплуатировать. В этом смысле ориенталистика и этнология производили, даже если некоторые из их представителей этого не хотели, колониальное «знание для господства» (Herrschaftswissen). С другой стороны, еще вопрос, насколько важным на самом деле было это знание и в каком объеме оно использовалось для практических целей. Попытки поставить колониальное господство на «научную» основу стали предприниматься по политическому заказу уже после Первой мировой войны, а ведущими экспертами там стали не этнографы, а экономисты. До 1914 года этнографы или, в еще большей степени, народоведы-любители из колониальных администраторов играли важную роль прежде всего там, где подданных колониальных империй пытались ранжировать по иерархическому порядку.

Но полевых этнографов тогда было немного, а когда после Первой мировой войны их число выросло, они часто становились докучливыми критиками колониальных практик господства[601]. Филологическая ориенталистика, в свою очередь, предлагала мало таких знаний, которые могли бы быть непосредственно использованы в колониальной практике. Это принесло ей упреки в том, что именно из‑за своего аполитичного самовосприятия она «объективно» сыграла на руку западному господству над миром. Можно было бы расценивать это как отягчающее обстоятельство, если бы имелись свидетельства о том, что опирающееся на колониальное господство превосходство западного знания лишало азиатов и африканцев самостоятельности мышления и заставляло молчать. Однако обнаружить примеры подавления местного знания о собственной цивилизации не так-то просто. Так,