Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

на европейско-американские модели. Лишь в 1920‑х годах в Китае сложилось разнообразное университетское пространство и с ним академическое сообщество. Важнейший импульс дал реформам известный ученый Цай Юаньпэй: с 1917 года в качестве ректора Пекинского университета он перестроил его в исследовательский университет широкого профиля по немецкому образцу, учитывая при этом обычно малозначимый в колониальных университетах принцип единства исследования и преподавания. В очень непростых внешних обстоятельствах в Китае периода Республики сложилась научная структура, включавшая в себя основанную в 1928 году Китайскую академию наук (Academia Sinica), которая была способна к передовым достижениям. Основы для этого лишь в ограниченной степени закладывались в конце императорской эпохи. Несмотря на глубокие корни ученой традиции, основы модерного статуса Китая как научной нации были заложены только в начале периода Республики.

Из всей Азии по-иному дела обстояли только в Японии. Домодерные предпосылки не были там благоприятнее китайских, но восприятие европейского знания не прерывалось настолько резко, как это произошло в Китае в конце XVIII века, когда с изгнанием иезуитов пресекся поток информации. Практика «голландских наук» (рангаку) сменилась в начале XIX века на более широкую открытость по отношению к европейской науке. С 1840‑х годов в Эдо (Токио) уже можно было изучать западную хирургию и медицину. После 1868 года правительство Мэйдзи стремилось использовать западное знание систематически. С этими предпосылками в 1877‑м открылся Токийский университет, полностью ориентированный на европейские науки и отказавшийся от преподавания японской и китайской литературы. Хотя не следует недооценивать и частные инициативы, японское государство все же поддерживало учреждение университетов в существенно большей степени, чем любое другое правительство в Азии. Императорский указ от 18 марта 1886 года четко определял, что отныне во всех учреждаемых императорских университетах должны преподаваться такие науки и искусства, «которые необходимы для государственной службы»[555]. В Японии развернулась очень диверсифицированная система высшего образования, ядро которой составляла растущая группа масштабно организованных университетов. После Первой мировой войны Япония располагала системой образования, которую превосходили только США и некоторые европейские страны. Несмотря на чрезвычайно влиятельные позиции государства, университетские профессора поздней эры Мэйдзи (то есть примерно с 1880 года) отнюдь не представляли собой лишь исполнителей приказов и винтиков в системе. Вместе с организационными формами французских и прежде всего немецких университетов они заимствовали также их этос политически свободного пространства исследований и дебатов. Академическая элита эпохи Мэйдзи объединяла в себе интересным образом две «мандаринские» традиции: с одной стороны, она опиралась на самосознание и тенденции к автономии классических китайских ученых (японские подражатели которых, впрочем, редко были чиновниками), с другой – унаследовала не только авторитарный облик, но и достоинство немецких академических «мандаринов», названных так историком Фрицем К. Рингером[556]. Правда, их труд оплачивался скорее как у китайских мандаринов, а не немецких «мандаринов», – иначе говоря, плохо[557].

Идеал и модель исследовательского университета

Идеал исследовательской деятельности, обеспеченной надежным финансированием, свободной от непосредственных прикладных целей и оснащенной необходимым материальным оборудованием (лаборатории, библиотеки, исследовательские станции-филиалы и тому подобное), составлял существенный элемент континентально-европейской университетской идеи XIX века. Но такой путь был скорее специфическим, экспортировать и импортировать его сложнее, чем общие рамки университета как образовательного института. Уже некоторые университеты раннего Нового времени, в первую очередь Лейденский, определяли себя как исследовательские. Но успешная и до сего дня модель исследовательского университета полного профиля появилась только в «эпоху водораздела» (середина XVIII – середина XIX века), а точнее, между 1770‑ми и 1830‑ми годами в протестантской части Германии: в Гёттингене, Лейпциге и, наконец, в Берлине трудами Вильгельма фон Гумбольдта и Фридриха Шлейермахера[558]. Отнюдь не все немецкие университеты стали исследовательскими. Но пример немногих университетов, которые обратили на себя внимание своими достижениями, распространился по всему миру. Эта модель в основе своей означала централизацию задач, которые в республике ученых были рассредоточенными. Даже при том, что в Германии продолжали существовать внеуниверситетские исследовательские учреждения, а в конце XIX века их сеть даже расширилась (Имперский физико-технический институт, Общество кайзера Вильгельма по развитию науки и тому подобные), основная идея немецких реформаторов состояла все же в том, чтобы переместить исследования из академий в университеты, а самостоятельные до того «школы» объединить в институты и семинары под крышей университета.

Тем самым цели университета были определены гораздо более широко, чем до сих пор. Оказавшись в одном ряду с академиями, учеными обществами (как Королевское общество, центральная институция английских естествоиспытателей), музеями и ботаническими садами, университеты впервые стали одними из главных научных организаций и определяющим социальным пространством, в котором формировались академические сообщества[559]. Университет также давал возможность проводить исследования, далекие от непосредственного практического применения. Лишь так стало возможным отделение нового раздела теоретической физики от господствовавшей физики экспериментальной – поля, великая эпоха которого наступила после рубежа XIX–XX веков[560]. Модель исследовательского университета наряду с музыкой классицизма и романтизма стала важнейшим продуктом культурного экспорта Германии (для музыки, чтобы быть точным, и Австрии) со времен эпохи Реформации – культурный комплекс глобального, пусть в разных местах и по-разному проявившегося влияния.

Нельзя упускать из виду и недостатки немецкой модели: так как школьные патенты – например, аттестат зрелости – гарантировали доступ к высшей школе, немецкой системе была присуща опасность переполнения университетов. Буржуазия образования и технические специалисты в Германии были продуктом образовательной системы, полностью зависимой от государства, хотя и децентрализованной на уровне отдельных земель, и это повлияло на формирование в период Германской империи антилиберального этатизма большой части немецкой элиты. Общее образование, которое под именем liberal education до сих пор остается в Великобритании и США задачей третьей ступени образовательной системы, заканчивалось в Германии вместе с окончанием гимназии. Немецкий университет воспитывал специалистов. Специализация по дисциплинам в науке и преподавании нигде не заходила так далеко, как здесь[561].

Запаздывающий трансфер немецкой модели в Европе

В Европе немецкие рецепты отнюдь не копировались немедленно и с энтузиазмом. К 1800 году научный прогресс, если не брать индивидуальные исключения, сконцентрировался во Франции, Великобритании и немецких землях. Италия и Нидерланды уже отставали от этой большой тройки. В Скандинавии были прорывы в области языкознания и археологии, Россия позднее отметилась отдельными достижениями в области естественных наук (как, например, периодическая система химических элементов Менделеева, разработанная в 1869‑м). Среди трех ведущих научных наций, по мнению многих наблюдателей, баланс сил в течение XIX века смещался. Во Франции и Великобритании по-прежнему совершалось много важных научных открытий, но в обеих странах в гораздо большей степени, нежели в Германии, это происходило вне университетских структур. При Наполеоне были созданы grandes écoles («высшие школы») – амбициозные, жестко авторитарно организованные кузницы кадров